К счастью, Жак положил конец моей пытке, попросив мадемуазель Пьерот сыграть что-нибудь.

— Да, сыграем что-нибудь, — подхватил с живостью флейтист, направляясь с флейтой к роялю.

— Нет, позвольте… не нужно дуэта… не нужно флейты! — крикнул Жак.

Голубые глаза флейтиста бросили на него ядовитый, как караибские стрелы, взгляд, но Жак невозмутимо продолжал кричать:

— Не нужно флейты!

В конце концов, он остался победителем, и мадемуазель Пьерот сыграла без аккомпанемента флейты одну из весьма известных пьес, Rêveries de Rosellen… Пьерот плакал при этом от восторга, Жак впал в состояние экстаза, безмолвный, с флейтой у рта, флейтист отбивал такт и мысленно аккомпанировал на своем инструменте.

Справившись с своим Розелленом, мадемуазель Пьерот встала и, обращаясь ко мне, спросила, скромно опустив глаза:

— Когда же мы услышим вас, господин Даниель? Ведь вы поэт…

— И хороший поэт, — сказал Жак.

Но меня нисколько не прельщала мысль читать стихи перед этими амалекитянами. Будь тут еще Черные Глаза… Но Черные Глаза давно исчезли, и я напрасно искал их… Надо было слышать, с какой развязностью я ответил мадемуазель Пьерот:

— Простите меня, мадемуазель, я не захватил с собой своей лиры.

— Не забудьте принести ее с собой в следующий раз, — сказал Пьерот, серьезно думая, что у меня есть лира и что я играю на ней точно так же, как его приказчик играл на флейте… Да, Жак был прав, говоря, что введет меня в странный мир!

Около одиннадцати часов подали чай. Мадемуазель Пьерот принялась хозяйничать, подавала сахар, сливки, с улыбкой на губах… В это время я опять увидел Черные Глаза. Они неожиданно появились предо мною, блестящие и глубокие, но прежде, чем я успел заговорить с ними, они исчезли… Тогда только я заметил, что в образе мадемуазель Пьерот слились два совершенно различные существа: мадемуазель Пьерот, мещаночка с гладко причесанными волосами, точно созданная для того, чтобы царить в старинном доме Лалуэтов, и Черные Глаза, большие, полные поэзии черные глаза, которые раскрывались, подобно двум бархатным цветкам, и совершенно меняли своим сиянием весь этот смешной мирок! Мадемуазель Пьерот нисколько не привлекала меня, но Черные Глаза… о, Черные Глаза!..

Наконец, стали собираться домой. Г-жа Лалуэт поднялась первая. Она завернула мужа в большой плед и увела его, как старую, забинтованную мумию. Пьерот еще долго стоял с нами на площадке лестницы, задерживая нас своей бесконечной болтовней.

— Теперь вы знаете наш дом, господин Даниель, и я надеюсь, что мы часто будем видеть вас у себя. У нас не бывает большого общества… но это все — избранное общество… Вот уж, действительно, могу сказать… Господа Лалуэт, прежние мои хозяева, госпожа Трибу, дама высоких качеств, с которой вы можете поговорить, затем мой приказчик, добрый малый, который играет иногда на флейте… Вот уж, действительно, могу сказать… Вы можете разыгрывать дуэты, это будет очень мило.

Я робко ответил, что в данное время очень, занят и что мне невозможно будет бывать так часто, как мне хотелось бы.

Это рассмешило его.

— Подите! Заняты… Знаем мы занятия молодежи в Латинском квартале… Вот уж, действительно, могу сказать… вероятно, какая нибудь гризетка…

— Надо признаться, — сказал Жак, смеясь, — что Белая Кукушка… довольно интересна.

При этом имени Пьерот громко расхохотался.

— Как вы сказали, господин Жак?.. Белая Кукушка? Ее зовут Белая Кукушка?.. Ха! ха! ха!.. Так вот чем вы заняты, молодой человек!

Он внезапно остановился, заметив, что дочь слушает его. Но он продолжал хохотать, и мы, спустившись с лестницы, еще слышали его громкий смех, потрясавший перила лестницы…

— Ну, как ты находишь их? — спросил Жак, когда мы вышли на улицу.

— Милый мой, я нахожу, что старик Лалуэт очень безобразен, а мадемуазель Пьерот восхитительна.

— Не правда ли? — спросил несчастный влюбленный с такой живостью, что я невольно улыбнулся.

— Ну, Жак, ты выдал себя, — сказал я, схватив его руку.

В этот вечер мы долго гуляли вдоль набережных. У наших ног тихая, темная река отражала тысячи маленьких звезд. Как я наслаждался этой прогулкой, слушая Жака, который говорил мне о своей любви… Да, он любил всем сердцем, но его не любили, он хорошо знал, что его не любили.

— Так она, вероятно, любит другого?

— Нет, Даниель, я не думаю, чтобы она до сегодняшнего вечера любила кого-нибудь…

— До сегодняшнего вечера. Жак, что ты хочешь сказать этим?

— Что? Просто то, что все любят тебя, Даниель… Почему бы и ей не полюбить тебя!

Бедный Жак! Каким грустным, покорным голосом он говорил это! Чтобы успокоить его, я громко расхохотался.

— Чорт возьми, куда ты хватил!.. Должно быть, я обладаю неотразимым очарованием, или эта мадемуазель Пьерот так быстро воспламеняется?.. Нет, успокойся, друг мой, мадемуазель Пьерот так же мало интересует меня, как и я ее, и меня тебе, во всяком случае, нечего бояться.

Я говорил совершенно искренно. Мадемуазель Пьерот не существовала для меня… Другое дело — Черные Глаза!..

.

После первого посещения старинного дома Лалуэта, я долгое время не возвращался туда. Жак аккуратно отправлялся туда по воскресеньям, и каждый раз он придумывал новую форму банта для своего галстука. Галстуки Жака представляли вообще целую поэму, поэму горячей, сдержанной любви, нечто в роде восточного селама или тех букетов символических цветов, которые турецкие аги преподносят своим возлюбленным, выражая ими все оттенки своей страсти.

Если бы я был женщиной, галстуки Жака с их бесконечно разнообразными бантами тронули бы меня больше всяких объяснений в любви. Но — сказать ли правду? — женщины ничего в этом не смыслят… Каждое воскресенье, собираясь к Пьеротам, бедный влюбленный всегда обращался ко мне с вопросом:

— Я ухожу туда, Даниель… пойдешь ли ты со мной?

И я неизменно отвечал:

— Нет, Жак, я буду работать…

Тогда он быстро удалялся, и я оставался один, совершенно один со своими рифмами.

Я принял твердое, серьезное решение не ходить к Пьеротам. Я боялся встречи с Черными Глазами. Я говорил себе: "Если ты опять увидишь их, ты погиб", и я не хотел увидеть их. Но они не давали мне покоя, эти большие Черные Глаза. Они всюду преследовали меня, и я не переставал думать о них и днем, и ночью. На всех моих тетрадях красовались большие глаза с длинными ресницами, нарисованные пером. Я простъ не мог отделаться от них.

Ах, когда мать моя — Жак — уходил с сияющим лицом и новым бантом в Сомонский пассаж, мне страстно хотелось броситься вслед за ним по лестнице, крикнуть ему: "Подожди меня!" Но я сдерживал себя; какой-то внутренний голос говорил мне, что мне не следует итти туда, и у меня хватало мужества оставаться у столика и спокойно отвечать Жаку: "Нет, Жак, благодарю, я буду работать".

Это длилось довольно долго, но я уверен, что, в конце концов, мне удалось бы с помощью моей музы совершенно изгнать Черные Глаза из моей души; к несчастью, я увидел их опять. Эта встреча погубила меня… Черные Глаза всецело овладели мною.

Произошла эта встреча при следующих обстоятельствах. Со времени прогулки нашей по набережной, Жак больше не говорил со мной о своей любви, но я по его лицу видел, что дело там не ладилось… По воскресеньям, возвращаясь от Пьеротов, он всегда бывал очень грустен. По ночам он часто стонал, но, когда я спрашивал у него: "Что с тобой, Жак?", он резко отвечал: "Ничего". Но я хорошо понимал, что ему очень тяжело. Жак, добрый, терпеливый Жак, теперь часто бывал резок со мною, смотрел на меня сердитым взглядом. Я догадывался, что под этим скрывается большое сердечное горе, но так как Жак упорно молчал, то я не смел поднимать этот вопрос. Однако, в одно воскресенье он вернулся более мрачным, чем обыкновенно, и мне захотелось выяснить положение.