Внизу он наткнулся на кого-то.
— Жак! — воскликнул он, отступая.
Это был Жак… С минуту они молча смотрели друг на друга. Наконец, Жак сложил руки и умоляющим, нежным голосом произнес:
— О, Даниель!
Этого было довольно. Маленький Человек, тронутый до глубины души, посмотрел вокруг себя, как пугливое дитя, и тихо, так тихо, что брат едва мог расслышать его, прошептал:
— Уведи меня отсюда, Жак.
Жак вздрогнул. Взяв брата за руку, он увел его на улицу. Карета ждала их у дверей,
— На улицу Дам, в Батиньоле! — крикнул Жак.
— О, это в моем квартале, — сказал кучер веселым голосом, и карета умчалась…
Жак был уже два дня в Париже. Он приехал из Палермо, где получил письмо Пьерота, которое уже около трех месяцев гналось за ним.
Письмо это, очень лаконическое, извещало его об исчезновении Даниеля.
Читая его, Жак понял все. Мальчик делает глупости… Я должен вернуться к нему… И он отправился просить отпуска у маркиза.
— Отпуск! — крикнул последний, подскакивая на стуле. — Да вы сошли с ума!… А мои мемуары?…
— Я прошу вас отпустить меня на одну неделю… Дело идет о жизни моего брата…
— Мне никакого дела нет до вашего брата… Разве я не предупредил вас обо всем при вашем поступлении ко мне? Или вы забыли о наших условиях?
— Нет, не забыл, господин маркиз, но…
— Я не признаю никаких "но". Я поступлю с вами, как с другими. Если вы хотите уехать на неделю, не возвращайтесь более. Подумайте об этом… А пока вы будете обдумывать, садитесь. сюда… я буду диктовать вам.
— Я все обдумал, господин маркиз. Я уезжаю.
— Убирайтесь к чорту!
И с этими словами неумолимый старик взял шляпу и отправился во французское консульство для приискания нового секретаря.
Жак уехал в тот же вечер.
По приезде в Париж, он отправился в улицу Бонапарта.
— Брат дома? — спросил он у привратника, который курил трубку, сидя на тумбе во дворе.
— Он давно уже уехал, — ответил с насмешкой привратник.
Сначала он не отвечал на вопросы Жака, но пятифранковая монета развязала ему язык. Он рассказал, что господин Даниель и дама с бельэтажа уже давно исчезли, что они скрывались где-то в Париже и, вероятно, вдвоем, так как Белая Кукушка каждый месяц справляется, нет ли писем для них. Даниель, уходя, не сделал заявления о том, что съезжает с квартиры, и потому должен уплатить за четыре месяца, не считая других мелких долгов.
— Не беспокойтесь, — сказал Жак, — все будет уплачено.
И, не теряя ни минуты, он отправился разыскивать свое детище.
Прежде всего он пошел в типографию, рассчитывая, что так как при ней находится главный склад "Пасторальной комедии", то, вероятно, Даниель часто заходил туда.
— Я только что собирался написать вам, напомнить, что срок платежа по первому векселю наступает через четыре дня.
Жак ответил спокойно:
— Да, я думаю об этом… С завтрашнего дня я побываю у всех книгопродавцев и получу с них деньги. Продажа шла очень хорошо.
— Что?… Хорошо?… Кто вам оказал это?
Жак побледнел, предчувствуя беду.
— Посмотрите в тот угол, — продолжал эльзасец, — на эту массу книг. Эта ваша "Пасторальная комедия". За пять месяцев продан всего один экземпляр. В конце концов, книгопродавцам надоело держать ее у себя, и они возвратили мне отданные им на комиссию книги. Теперь все это может быть продано только на вес бумаги. Жаль, книга была хорошо напечатана.
Каждое слово эльзасца падало на голову Жака, точно удар палкой. Но более всего расстроило его то, что Даниель занимал от его имени деньги у типографщика.
— Еще вчера, — начал рассказывать безжалостный эльзасец, — он прислал ко мне отвратительную негритянку с просьбой дать ему два луидора, но я отказал наотрез. Во-первых, это таинственное существо с лицом трубочиста не внушало мне доверия, а во-вторых, вы понимаете, господин Эйсет, я не богат и дал уже четыреста франков взаймы вашему брату.
— Я знаю об этом, — гордо ответил Жак, — но не беспокойтесь, вы получите все ваши деньги.
Затем он быстро вышел, не желая показать ему, насколько он расстроен. На улице он должен был присесть на тумбу, ноги подкашивались у него. Даниель бежал, он сам потерял место, срок платежа по векселям наступает через три дня, — все это кружилось, жужжало в его голове… Наконец, он встал. "Прежде всего нужно расплатиться с долгами, это важнее всего". И, несмотря на низкое поведение Даниеля по отношению к Пьеротам, он, не колеблясь, отправился к ним.
Войдя в магазин фирмы, бывшей Лалуэт, Жак увидел за конторкой желтое, обрюзглое лицо, которое он не сразу узнал. Но при шуме отворившейся двери это лицо приподнялось и, увидя его, произнесло:
— Вот уж, действительно, можно сказать…
Тут уж нельзя было сомневаться… Бедный Пьерот! Горе дочери совершенно изменило его; не было и тени прежнего веселого, краснощекого Пьерота. Глаза его покраснели, и щеки ввалились от слез, которые проливала его девочка. Громкий смех прежних дней сменился холодной, молчаливой улыбкой на бледных губах. Это был не Пьерот, это была его печальная тень.
Впрочем, только он один изменился в бывшем доме Лалуэта. Пестрые пастушки и китайцы в фиолетовых платьях попрежнему блаженно улыбались на высоких этажерках между богемским стеклом и тарелками с большими цветами, а в соседнем помещении та же флейта тихо наигрывала свои унылые мотивы.
— Это я, Пьерот, — сказал Жак, стараясь овладеть собою, — я пришел просить у вас большой услуги. Дайте мне тысячу пятьсот франков взаймы.
Пьерот открыл кассу, не говоря ничего, порылся в ней и, задвигая ящик, спокойно встал.
— Тут не наберется такой суммы, господин Жак. Подождите немного, я принесу вам сверху деньги.
И, уходя, прибавил:
— Я не приглашаю вас наверх, это ее ужасно расстроит.
Жак вздохнул.
— Вы правы, Пьерот, я лучше останусь тут.
Через пять минут севенец вернулся с двумя тысячефранковыми билетами, которые он вручил Жаку. Жак не хотел принять их.
— Мне нужно только тысячу пятьсот франков.
Но севенец настаивал на своем.
— Прошу вас, оставьте все, господин Жак. Я придаю особенное значение этой цифре. Мне дала две тысячи франков Мадемуазель, чтобы я мог нанять вместо себя рекрута. Если вы откажете мне в этой просьбе — вот уж, действительно, можно сказать, — я вам никогда не прощу этого.
Жак должен был уступить. Он положил деньги в карман и, подавая руку севенцу, сказал:
— Прощайте, Пьерот, благодарю вас.
Пьерот не выпускал его руки из своей. Они стояли друг против друга, глубоко потрясенные и безмолвные. Оба думали о Даниеле, но ив чувства деликатности не решались заговорить о нем… Этот отец и эта "мать" прекрасно понимали друг друга!… Жак первый высвободил свою руку. Слезы душили его, он спешил уйти. Севенец проводил его до угла. Тут несчастный не мог более сдерживать переполнявшую его душу горечь, и он заговорил с упреком:
— Ах, господин Жак… господин Жак… Вот уж, действительно, можно сказать!
Но он был так взволнован, что не мог продолжать, и только повторил раза два:
— Вот уж, действительно, можно сказать…
Да, вот уж, действительно, можно было сказать!..
Расставшись с Пьеротом, Жак отправился в типографию; несмотря на уверения эльзасца, что он может ждать, Жак уплатил ему как четыреста франков, взятых Даниелем, так и по всем трем векселям. Покончив с этим, Жак с облегченным сердцем сказал себе: "Ну, теперь надо разыскать мальчика". Было уже слишком поздно, чтобы немедленно приступить к этому. К тому же волненья, усталость и неотвязный сухой кашель, который давно уже подтачивал его, так надломили его, что он решил вернуться в улицу Бонапарта и отдохнуть там.
Ах, только мать могла бы понять, что происходило в его душе, когда он вошел в маленькую комнату и при последних лучах октябрьского солнца снова увидел все предметы, напоминавшие ему о его детище, — его рабочий столик у окна, его стул, его чернильницу, его короткие, как у аббата Жермана, трубки, когда он снова услышал звук милых колоколов Сен-Жерменской колокольни, слегка охрипших от тумана, когда вечерний звон, меланхолический вечерний звон, столь любимый Даниелем, ударил своим крылом о сырые стекла окна.
