Картина, когда какой-то генерал председательствует на совещании редакторов, а в этот страшнейший час разворачивается одно из величайших сражений в истории, больше похожа на сцену из «Шоколадного солдатика»[17], чем на страницу из реальной жизни. Тем не менее, нам из первых рук – а именно от офицера, который редактировал французские сводки, – известно, что подобные совещания традиционно считались военным делом, и что в худший момент битвы при Вердене генерал Жоффр встречался со своим штабом, и они спорили о существительных, прилагательных и глаголах, которые следующим утром должны были появиться в газетах.

«Вечерняя сводка от двадцать третьего (февраль 1916 г.), – говорит де Пьерфе[18], – редактировалась в напряженной обстановке. Генерал Бертло (из канцелярии премьер-министра) только что позвонил по приказу министра и попросил генерала Пелле усилить новость, подчеркнуть масштабы нападения противника. Нужно было подготовить общественность к худшему исходу в случае, если дело обернется катастрофой. Такая обеспокоенность ясно демонстрировала, что ни центральный штаб, ни военное министерство не смогли убедить правительство в том, что все идет хорошо. Бертло говорил, генерал Пелле все записывал. Затем он передал мне бумагу с рекомендациями правительства, а еще приказ немецкого генерала фон Даймлинга, обнаруженный у некоторых пленных, который гласил, что этот штурм – величайшая наступательная операция, призванная обеспечить мир. В грамотных руках материал должен был стать свидетельством того, что Германия предпринимает гигантское усилие, усилие небывалое, и в результате надеется на окончание войны. Логика заключалась в следующем: отступление не должно никого удивить. Когда спустя полчаса я спустился с подготовленным текстом вниз, то обнаружил, что в кабинете отсутствовавшего на тот момент полковника Анри Клоделя собрались генерал-майор Морис Жанен, полковник Дюпон и подполковник Жан Шарль Ренуар. Опасаясь, что мне не удастся произвести требуемого впечатления, генерал Пелле сам подготовил предварительную сводку. Я зачитал, что получилось у меня. Мой текст показался слишком нейтральным, текст генерала Пелле, напротив, слишком тревожным. Я специально упустил из вида приказ фон Даймлинга. Если бы я его вставил, то неизбежно нарушил бы привычный для общественности стереотип, превратив новость в нечто похожее на мольбу. Она бы читалась так: „А как, по-вашему, тут можно сопротивляться?“ Я боялся, что людей собьет с толку такое изменение общего тона, и они поверят, что все пропало. Я привел свои доводы и предложил напечатать текст фон Даймлинга в газетах в виде отдельной заметки.

Мнения разделились, и генерал Пелле отправился за генералом де Кастельно, чтобы тот принял окончательное решение. Пришел генерал, улыбчивый, скромный, с хорошим чувством юмора, сказал несколько приятных слов о новом литературно-военном совете и просмотрел тексты. Он выбрал вариант попроще, придал больший вес первой фразе, вставив фразу „как и ожидалось“, которая несет обнадеживающий характер, и выступил категорически против включения приказа фон Даймлинга, но за то, чтобы передать его журналистам отдельной заметкой…».

В тот вечер генерал Жоффр, внимательно прочитав сводку, ее одобрил.

Через пару часов эти две-три сотни слов прочитают во всем мире. В результате в сознании людей нарисуется картина того, что происходило на склонах Вердена, и эта картина либо воодушевит людей, либо накроет лавиной отчаяния. И владелец магазинчика в Бресте, и крестьянин в Лотарингии, и депутат в Бурбонском дворце, и редактор в Амстердаме или Миннеаполисе должен продолжать надеяться – и в то же время быть готовым без паники принять возможное поражение. Поэтому сообщалось, что потеря территории не является неожиданностью для французского командования. Людям вкладывали в голову, что ситуация опасная, но не из рук вон. На самом деле французский генштаб не в полной мере был готов к немецкому наступлению. Не были вырыты вспомогательные траншеи, не проложены альтернативные дороги, не хватало колючей проволоки. Однако признание такой ситуации родило бы в головах мирных жителей образы, которые вполне могли из неудачи сделать катастрофу. Верховное командование, возможно, и было разочаровано, но все же взяло себя в руки. Наблюдая за схваткой разного рода фракций, обсуждающих компетенции офицеров, находящиеся в своей стране и за границей люди, полные неуверенности и лишенные того единства цели, которое присуще профессионалу, могли бы, погрузившись во все детали, упустить из виду саму войну. Поэтому вместо того, чтобы позволить людям действовать, исходя из всех известных генералам фактов, власти предоставили лишь некоторые из них, причем только в том ракурсе, который наиболее вероятно мог успокоить народ.

В этом случае люди, создавшие псевдосреду, знали, какова настоящая. Но через пару дней произошел инцидент, о котором французские военные не знали правды. Немцы объявили[19], что накануне днем они штурмом взяли форт Дуомон. Во французском штабе в Шантильи никто ничего не мог понять. Еще утром 25-го, после вступления в бой двадцатого корпуса, ситуация на поле боя изменилась к лучшему, и в донесениях с фронта о Дуомоне не было ни слова. На поверку немецкое сообщение оказалось правдой, хотя никто на тот момент не знал, как именно взяли форт. Тем временем немецкая сводка замелькала по всему миру, и французам нужно было как-то отреагировать. В штабе объяснили произошедшее так: «На фоне полного неведения здесь, в Шантильи, о том, как именно произошло нападение, в вечерней сводке от 26-го был представлен его план, достоверность которого, вероятно, тысяча к одному».

В сводке об этой воображаемой битве написали так:

«В районе форта Дуомон, являющегося аванпостом старой оборонительной системы Вердена, идет ожесточенная борьба. После нескольких неуспешных штурмов, стоивших врагу очень тяжелых потерь, сегодня мы взяли позицию, еще утром занятую противником, который так и не смог отбросить наши войска, и продвинулись дальше»[20].

В действительности реальное положение дел отличалось и от французской, и от немецкой версии. Пока на передовой сменялись войска, в беспорядочной череде приказов о той позиции просто позабыли, и в форте остался лишь командир батареи и несколько солдат. Заметив открытую дверь, несколько немецких солдат пробрались внутрь и взяли всех в плен. А затем, немного погодя, расположившиеся на склонах холма французы пришли в ужас, поскольку их обстреливали уже из форта. За форт Дуомон не было никакого сражения, не было никаких потерь. Как никуда не продвинулись и французские войска. Конечно, они окружили форт с другой стороны, тем не менее сам форт находился в руках врага.

Однако из сводки все поняли, что форт наполовину окружен. Прямо, конечно, об этом не говорилось, но «пресса, как обычно, форсировала события». Военные корреспонденты сделали вывод, что немцам вскоре придется сложить оружие. Через несколько дней они стали задаваться вопросом, почему, несмотря на отсутствие провизии, гарнизон еще не сдался. «Пришлось их просить через пресс-бюро не упоминать тему окружения»[21]*.

Редактор французских сводок рассказывает, что на фоне затянувшегося сражения они с коллегами задались целью подавить дух упорных немцев, регулярно сообщая, что те несут ужасные потери. В то время (а фактически до конца 1917 года) среди союзников принято было считать, что войну можно выиграть измором, и все решат «боевые потери». В активную захватническую войну никто не верил. Все вокруг твердили, что ни стратегия, ни дипломатия не имеют значения. Вопрос был в количестве убитых немцев. И рядовые граждане в эту догму более или менее верили, хотя, при столкновении со впечатляющими успехами Германии, им приходилось постоянно о ней напоминать.