«Почти дня не проходило, чтобы в сводках… не приписали немцам (под видом расплаты) тяжелые потери, чрезвычайно тяжелые, и не рассказали о кровавых жертвах, кучах трупов, массовых убийствах. По радио постоянно передавали статистику бюро военной разведки в Вердене, начальник которого, майор Куанте, изобрел метод подсчета немецких потерь, дававший поразительные результаты. Каждые две недели цифры увеличивались тысяч на сто. Заявлялось общее количество в 300 000, 400 000, 500 000 убитых и раненных, потом цифры делились на ежедневные, еженедельные, ежемесячные потери и, повторяясь на всевозможные лады, производили великолепный эффект. Наши формулировки почти не менялись: „по данным военнопленных, немцы в ходе наступления понесли существенные потери“… „доказано, что потери“… „истощенный потерями враг не смог возобновить наступление“… Некоторые формулировки, от которых позже отказались из-за частого использования, встречались ежедневно: „под нашим артиллерийским и пулеметным огнем“… „уничтожили артиллерийским и пулеметным огнем“… Все это производило впечатление на нейтральные стороны, да и на саму Германию, и помогло создать некий кровавый фон, несмотря на опровержения со стороны немецкого радио „Науэн“, которое тщетно пыталось разрушить дурной эффект от такого бесконечного рефрена»[22].
Основные мысли французского командования, которые оно хотело публично закрепить такими заявлениями, сформулировали в качестве методического указания для цензоров следующим образом:
«В наступательную операцию вовлечены регулярные силы противника, численность которых сокращается. Нам известно, что призывники 1916 года уже находятся на фронте. Остаются уже призванные в 1917 году и ресурсы третьей очереди (мужчины старше 45 лет и выздоравливающие). Через пару недель истощенная немецкая армия окажется перед лицом всех сил коалиции (десять миллионов против семи)»[23].
По словам де Пьерфе, французское командование и само в это поверило. «В силу необычайного помутнения рассудка боевые потери и истощение наблюдались только у противника, наши силы словно были этому неподвластны. Такую точку зрения разделял генерал Нивель. Результат мы увидели в 1917 году».
Мы выучили, что это называется пропагандой. Группа людей, которые способны лишить других доступа к событию, излагают новости о случившемся исключительно в соответствии со своими целями. То, что в конкретном случае цель была патриотической, никак не влияет на основную мысль. Эти люди использовали свою власть, чтобы граждане стран-союзников видели боевые действия так, как должны были их видеть. Для этого же предназначались данные о потерях, которые предоставлял майор Куанте и которые распространялись по всему миру. Предполагалось, что они натолкнут людей на нужное умозаключение: война на истощение идет в пользу французов. Но подобное умозаключение выводится не в виде доказательства. Оно почти автоматически рождается на фоне мысленного образа: бесчисленного количества убитых немцев на холмах под Верденом. Учитывая акцент на мертвых немцах и отсутствие упоминания о погибших французах, картина битвы вырисовывалась специфическая. Этой картиной пытались нейтрализовать последствия немецких территориальных захватов и свести на нет впечатление мощи, которое производило их упорное наступление. Такая точка зрения была призвана заставить общественность молча согласиться с деморализующей оборонительной стратегией, навязанной армиям союзников. Общественность, привыкшая к мысли, что война состоит из крупных оперативных передвижений, фланговых атак, окружений и эффектных капитуляций, должна была об этом постепенно позабыть и увериться в ужасной мысли, что война будет выиграна по принципу «у кого убьют меньше». Благодаря тому, что генштаб контролировал все новости с фронта, произошла подмена фактов на представления, которые соответствовали этой стратегии.
В боевой обстановке генеральный штаб размещается таким образом, чтобы широко контролировать то, что прочитает и воспримет публика. Он контролирует подбор отправляющихся на фронт корреспондентов и их передвижения, читает и подвергает цензуре их сообщения, следит за передачей данных с фронта. Правительство, вслед за армией, имея возможность отправить депешу, выдать паспорт, контролировать почту и таможню, налагать запреты, лишь усиливает этот контроль. А также имеет законную власть над издателями, массовыми собраниями и разведкой. Увы, в случае с армией контролировать удается далеко не все. У противника тоже есть сводки, которые в наши дни беспроводной связи невозможно скрыть от стран, держащих нейтралитет. А еще с фронта доносятся разговоры солдат, а когда те возвращаются, то слухи идут еще дальше[24]. Армия – весьма неповоротливый механизм. Именно поэтому цензура в военно-морских силах и у дипломатов почти всегда совершеннее. Меньше людей знают, что именно происходит, поэтому их действия легче отследить.
Без цензуры (в том или ином виде) пропаганда в строгом смысле этого слова невозможна. Для ее ведения необходима преграда между людьми и конкретным событием. Необходимо ограничить доступ к среде реальной и только потом создавать требуемую псевдосреду. Ведь пока люди, имеющие непосредственный доступ к событию, могут неверно понимать то, что они видят, никто другой не может определиться, как именно следует ошибаться при трактовке этого события, если только не понимает, куда нужно смотреть и на что. Простейший, хотя отнюдь не самый важный, вид такой преграды – военная цензура. Всем известно о ее существовании, поэтому она до определенной степени принимается как должное, на нее попросту не обращают внимания.
В разное время и по разным вопросам одни люди устанавливают определенные уровни секретности, а другие их принимают. Граница между тем, что скрывается, поскольку обнародование «противоречит общественным интересам», и тем, что скрывается, поскольку это вообще общества не касается, постепенно стирается. В принципе, мы имеем весьма растяжимое представление о том, что является делом личным, частным. Например, информация о размере состояния человека считается частной, и в законе о подоходном налоге аккуратно прописываются положения, чтобы эта информация частной и осталась. То, что продается земельный участок – обычно не тайна, зато таковой может оказаться цена участка. Сведения о заработной плате обычно считаются более закрытыми, в отличие от размера ставки, а сведения о доходе – более личными, чем данные о наследстве. Кредитный рейтинг человека доступен лишь узкому кругу лиц. Прибыль крупных корпораций чаще находится в открытом доступе, чем прибыль мелких фирм. Не подлежат разглашению некоторые разговоры, например, между мужем и женой, юристом и клиентом, врачом и пациентом, священником и прихожанином. Закрытыми являются, как правило, и встречи директоров. А еще многие политические собрания. То, что обсуждают на заседании кабинета министров или в разговоре посла с госсекретарем, в личных беседах или за обеденным столом, по большей части является секретной информацией. Многие считают, что не подлежат разглашению условия договора между работодателем и работником. Когда-то дела крупных компаний считались столь же конфиденциальными, каким сегодня считается вероисповедание отдельного человека. Хотя еще раньше вероисповедание человека считалось вопросом открытым, наравне с цветом глаз. С другой стороны, инфекционные болезни когда-то скрывались, как и, например, процессы, связанные с пищеварением. История того, что носит «личный характер» и входит в понятие privacy, вышла бы весьма занимательной. Иногда представления о личном и общественном сталкиваются очень жестко, как это было, когда большевики опубликовали тайные договоры, или когда мистер Хьюз провел расследование по страховым компаниям, или когда чей-то скандал просачивается со страниц местечковых газет на первые полосы газет Уильяма Рэндольфа Херста.
