Колонна остановилась. Немцы с любопытством наблюдали за разыгравшейся сценой.

— Правильно! Из-за таких, как он, на нас и смотрят, как на скотов, за унтерменшей считают, — на разные голоса поддержали пленные Федора.

Вечером, после ужина, когда пришли в барак, к Федору подступил рослый белобрысый солдат, со шрамом на лбу.

— Ты за что ударив его? — нагло спросил он.

— А ты что, в адвокаты ему нанялся?

— Я не адвокат, а неправильно ты поступив, товарища за окурок ударив.

— Ба, дружок, постой! Да я тебя знаю! Старый знакомец! — удивленно воскликнул Федор, вглядевшись в лицо белобрысого. — Да понимаешь ли ты, шакалья башка, что он, ты и вам подобные позорите наш народ, сами себе в душу плюете?! Ведь поднять окурок за врагом — это унижение!

— А он не за военным пидняв, а за цивильным!

— Так это же все равно! Ведь они это видят и по вашим поступкам судят обо всем народе. Ты же предал всех нас, когда поднял окурок, — сказал Федор, обращаясь к рыжему.

— А ты что, чистым себя считаешь? Раз в плен попал, и ты предатель! — огрызнулся рыжий.

— Что ты сказал, гад! — подступая к нему, глухо спросил Федор. — Да я из тебя сейчас отбивную сделаю, сволочь!

— Так нас усих считают на родине! — крикнул белобрысый.

— Ты по себе о других не суди. Сам за себя ответ держи! — Губы Федора гневно перекосились. — Тот, кто считает нас предателями, — сам первый предатель своего народа! — И Федор бросился на белобрысого.

Сергей встал между ними. Подбежали другие, растащили.

— Знаете, кто он? — указывая на белобрысого, громко сказал Федор. — А я знаю! В Либаве мы вместе были в рабочей команде. Он там был поваром. Вечером приходим с работы — он стоит у котла, раздает баланду. Рядом ефрейтор для порядка стоит. Один мужик без очереди попытался получить, а этот показал на него ефрейтору и говорит: «Вот она, герр ефрейтор, русская культура». Ну, я не выдержал и спрашиваю: «А ты что, не русский?» — «Нет, — отвечает, — вкраинец!» — «Виткиля?» — спрашиваю я. — «С Полтавы». — «А понимаешь ли ты, что такое русская культура?» — «Конечно, понимаю, — отвечает он. — Вся наша русская культура — самовар да печка, да еще водка в придачу». Ну, я и не выдержал и сделал ему полундру: вырвал у него из рук черпак да этим черпаком по лбу заехал. Помню, сказал: смотри, гад, как бы тебе не пришлось греть свой толстый зад на русской печке! Вот видите, у него на лбу от этого черпака шрам на всю жизнь остался? Мне тогда немцы за него все кости перемяли: этот пошел и сразу нажаловался коменданту.

— Ну что вам, русским, вкраинцы плохо сделали?! — стараясь перевести разговор на всех украинцев, обидчиво крикнул белобрысый.

— Ты, гад, за спину украинцев и Украины не прячься! Украинцы — наши кровные братья! А вот такие сволочи, как ты, и раньше продавались и сейчас продают Украину то польским панам, то шведам, то немцам!

— Мы никому не продаемся! Мы самостийными быть хотим! — крикнул белобрысый.

Федор рассмеялся:

— Хочешь быть самостийным, а идешь в холуи к врагу? А помогите, дескать, нам против русских братьев, они нас угнетают! Да понимаешь ли ты, дурья голова, что делаешь? Если человек со своим кровным братом не уживается, то как он уживется с чужим со седом? Ты что, думаешь, он тебе бескорыстно помощь окажет? Сдерет с тебя шкуру или закабалит. Есть пословица: «Соль со стола мети, да не на пол».

— Брось ты с дерьмом разговаривать! — вмешался Сергей.

— Это не дерьмо, а подлюка высшей марки! — крикнул Петро. — Вот такие, как он, и мутят всегда Украину и нас, украинцев, позорят.

— Такие везде есть! Среди русских тоже, и мы все сегодня одного такого холуя видели! — Сергей с презрением посмотрел на рыжего. — Такие предатели все одной национальности — фашистской подстилкой называются. У предателя нет ни Родины, ни братьев, ни друзей. И нас с тобой, Петро, им лбами столкнуть не удастся!

Через три дня, когда пленные немного восстановили силы, их повели в порт. Истощенные, ослабевшие от постоянного недоедания люди вначале могли лишь впятером-вшестером нести один небольшой ящик, но потом, постепенно окрепнув, стали втягиваться в работу. Белобрысый полтавец трудился за шестерых, явно стараясь выслужиться перед немцами.

Сегодня с самого утра пленные грузили тяжелые ящики на норвежское судно. Погрузкой руководил немец Генрих Пазель, поджарый, длинноногий, близорукий детина. Ходил он все время с увесистой палкой, и мало кому из пленных не доставалось от него. Зорко наблюдая за работой, Пазель стоял на палубе, как всегда насупившись. Недалеко от него, чуть в стороне, стояла группа норвежских моряков. Вдруг Пазель подбежал к одному из пленных, маленькому старичку, бывшему ленинградскому артисту, и с силой начал колотить его но голове, шее, рукам.

— Schweinerasse! Faulenzer![17] — орал он, бешено брызгая слюной.

Пленные побросали ящики и, судорожно сжимая кулаки, наблюдали за происходящим. И тут из группы норвежцев выскочил приземистый, коренастый моряк, судя по нашивкам — боцман, и, красный от гнева, остановился перед Пазелем. Тот, ничего не замечая, продолжал избивать пленного. Удар под скулу — и Пазель подпрыгнув вверх, рухнул на палубу. Палка вылетела из его рук. Боцман схватил ее и с перекошенным от гнева лицом молчаливо, ожесточенно стал бить Пазеля. Тот привстал было на колени, но удар по шее снова свалил его с ног. Палка переломилась, один конец ее отлетел к борту. Боцман швырнул туда же другой конец палки, схватил потерявшего сознание Пазеля и ринулся с ним к борту, намереваясь сбросить в море. Подбежавшие норвежцы вырвали из его рук обмякшее тело фашиста. К месту побоища бежали немцы-конвоиры.

— Мерзавец! Герой над пленными издеваться! — кричал боцман, вырываясь из рук товарищей. — Я тебе покажу!..

После этого Пазель месяц пролежал в больнице а когда выздоровел, его перевели на другую работу боцмана-норвежца, по словам конвоиров, осудили на каторжные работы.

День за днем работали пленные в порту и день за днем вынашивал Сергей план побега. После случая с полтавцем он стал полностью доверять Федору и однажды все-таки решился поделиться с ним мыслями о побеге. Оказалось, что Федор так же, как и он, с первого дня думал о том же. Вместе они стали ждать удобного случая.

Однажды, во время погрузки катера, к Сергею подошел Федор и прошептал:

— Полный порядок. Я сломал лебедку, и катер останется недогруженным. Как стемнеет, нас уведут, и команду на всю ночь отпустят на берег. Завтра воскресенье… Часовых они, конечно, оставят. Тех, что у барака, мы уберем… А вот как подобраться к часовому на катере?

— Подойдем, — уверенно прошептал Сергей.

— Болты на решетке все перепилены?

— Все.

…Стояла поздняя осень 1942 года. Дни становились короче, ночи длиннее. С наступлением темноты пленных снимали с работы и запирали в огороженном колючей проволокой бараке. Почти рядом с дверью барака, по другую сторону проволоки, стояла сторожевая будка, где постоянно находился часовой. Еще один часовой курсировал вдоль проволоки по другую сторону барака. Вернее, так должно было быть, на самом деле один из них дежурил, а другой спал в будке, а бывало, и оба дремали.

С острова Рюген бежать было непросто: на материк вела охраняемая трехкилометровая дамба, да и вплавь семидесятикилометровый пролив не проплывешь, тем более сейчас, когда наступили холода.

К вечеру стал накрапывать дождь, гулко барабаня в окна барака. Когда пленные поужинали, пришел комендант, пересчитал их и запер дверь. Примерно через полчаса Сергей подошел к Федору и шепнул:

— Пора!

Полтавец сидел за столом и играл в домино. Федор зашел сзади и зажал ему рот. Тот замычал, удивленно хлопая глазами. Протянулись десятки рук, и через пять минут он, связанный, лежал с заткнутым ртом. Рядом положили рыжего со словами: