— За сколько сребренников продался, Иуда? Офицерскую честь на немецкие шмотки променял! — крикнул кто-то из пленных.

В сторону, откуда раздался выкрик, тут же бросились пять или шесть немецких солдат. Полковник побагровел.

— Граждане! — хриплым, простуженным голосом крикнул он. — Я знаю, не все мы мыслим одинаково. Среди вас есть и большевистские агенты, засланные для того, чтобы шпионить за вами!

— Сам ты гитлеровский ублюдок! — крикнул другой голос, уже с противоположной стороны.

— Обращаются с нами, как со скотами, а теперь воевать за них! Нашли дураков! — со всех сторон понеслись выкрики и самые отборные ругательства.

Полковник поднял руку и натуженно закричал, пытаясь перекрыть голоса:

— Перестаньте! Тише! Если кто хочет выступить, пусть идет к трибуне и прямо выскажет свое мнение. Что орете без толку, как бараны? Даю честное офицерское слово: за правду ничего не будет! Не бойтесь!

— У тебя его нет! Давать-то нечего! — крикнул опять кто-то из толпы.

— Как ты думаешь? — спросил своего соседа худенький бородатый мужичок в танкистском шлеме и обрезанной выше колен русской шинели. — Может, и впрямь ничего не будет? Семи смертям не бывать, а одной не миновать, — не дождавшись ответа, скороговоркой пробормотал он. — За Христа и пострадать можно. Бог правду любит, — сказал он и, перекрестившись, стал пробиваться к трибуне.

— Дай дорогу! Дорогу дай! Тринадцатый апостол идет! — пересмеиваясь, кричали пленные. — Эй, тринадцатый апостол, втолкуй ему, что он сукин сын!

— Вот вы сейчас, господин полковник, воевать звали, — заговорил мужичонка, останавливаясь. — Зачем воевать-то? Все люди — братья! Я за большевиков не воевал и за вас не пойду. Есть у Христа заповедь: «Не убий!» Я в Бога Единого верую. А всякое смертоубийство от дьявола идет. Вы простите меня, я человек темный, малограмотный, но мне воссиял Свет Божий. Вы, конечно, человек образованный, может, вы мне объясните, потому что, может, я ошибаюсь. Я на все войны так смотрю. Одно у них назначение — как можно больше людей истребить. А почему это так, а? — волнуясь, продолжал он. — Сластолюбие, властолюбие — грехи великие. Кто совершил грех властолюбия, того дьявол в свои лапы берет. А диавол есть лютый враг человеческий. Все цари-государи и начальники разные — слуги диаволовы.

Как только людей много накопится на земле, так цари собираются. Давайте, мол, войну зачинать! Людей много расплодилось, управлять ими трудно, да и кормить нечем. Пусть они воюют, колотят друг друга нам на потеху, пусть нас прославляют. Меньше недовольства против нас будет. Вот и сейчас собрались перед войной наш Сталин, Гитлер и Рузвельт, уселись за стол, выпили по бутылочке чертова зелия и договорились насчет этой войны. По-моему, пусть бы они между собой на кулаках дрались, а нас не трогали. Мы в стороне постоим, посмотрим: чья возьмет — того и правда!

Стоящие вокруг пленные захохотали.

— Не подумайте, господин полковник, я не политик какой, я в Бога Единого верую. А вожди, которые войны допускают, от дьявола все!

Широко заулыбались и офицеры-власовцы.

— Што он такое кофориль? — спросил генерал, обращаясь к полковнику.

— Это баптист, герр генерал, — приложив палец к виску, полковник завертел им. — Явно не шурупит.

— Што такой не шурьюпит?

— Ну, это есть мало-мало сумасшедший. А впрочем, — шепнул полковник капитану-власовцу, — возьмите проверьте. Может, это хорошо замаскированный большевистский агент. А нет, так выпорите хорошенько. — И, повернувшись в сторону мужичка, сказал громко: — На все, что ты здесь наговорил, наплевать и выбросить! Тебя в психушку надо отправить, чтобы ерундистикой не занимался.

Через минуту власовцы оттащили мужичка в ревир.

— Ну, тринадцатого апостола поволокли по кочкам, — зашептали кругом пленные.

— Эй ты, гитлеровский прихвостень! Где же твое офицерское слово? — В колоннах засвистели, заулюлюкали. Кто-то бросил в полковника увесистый камень, но, ударившись о задние перила помоста, камень отлетел в сторону.

Генерал, полковник и сопровождавшие их офицеры торопливо сошли с помоста и скрылись в комендантском бараке.

Через час в этапном бараке начала работать медицинская комиссия. Возглавлял ее немецкий обер-арцт, долговязый, в пенсне, с тонкими, по-старушечьи поджатыми губами. Комиссовали врачи немцы, французы и поляки. Русских не было: не доверяли.

Стоны, жалобы на плохое здоровье не помогали. Отказавшихся вступать в армию уводили в гестапо.

— Были бы целы руки-ноги — остальное ерунда, — сказал врачам по-немецки обер-арцт.

Вечером, когда все улеглись, Сергей забился в самый тихий угол барака и раскрыл тетрадь австрийца-санитара, в которой недоставало трех листков, отданных ему как путевки в плен. Ночь была лунная, к тому же почти напротив окна, на столбе, висела мощная электрическая лампа. Положив тетрадь на подоконник, Сергей начал писать печатными буквами:

— Написал? — некоторое время спустя спросил его Тимофей, сидевший рядом.

— Да. Семь экземпляров. Тебе три, мне четыре, — протягивая Тимофею исписанные листки, тихо прошептал Сергей. — Пойдешь в транспортные бараки. Только гляди, будь осторожнее!

— Прилепить-то я прилеплю, но, по-моему, все это детство, пустое дело. Тут агитировать некого: что такое фашисты, всем известно.

— Ты не прав, — убежденно возразил Сергей. — Среди нас есть немало темных, забитых, запуганных людей, которые верят фашистской пропаганде.

— Ну а сам-то ты как намерен поступить? — спросил тамбовец.

— Очень просто. Я заявлю, что против своих братьев воевать не буду.

— А я думаю, не так нужно сделать, — возразил Тимофей. — Ты же знаешь, сегодня прямо с комиссии отправили восемьдесят человек в гестапо, восемнадцать из них уже расстреляли.

— Ну, и как ты решил поступить?

— Умереть, сам знаешь, никогда не поздно. А жить хочется. Биться надо, говоришь? Но если поступить по-твоему — значит подставить себя: вот, мол, я какой, берите и убивайте меня. Нечего сказать, по благородному поступить хочешь, а немцы, глядя на таких дурачков, только радуются. Вот, дескать, еще один враг сам себя уничтожил. Эх вы, образованные! — с обидой произнес Тимофей. — Так только в книжках борются, в жизни не так. Не мне тебя учить — ты умнее меня в сто раз. Я вот что придумал. У меня на ноге остался большой шрам от осколочного ранения, и с сегодняшнего дня я — хромой. Рентгена здесь нет, номер мой наверняка пройдет. А тебе мой совет: свой ум при себе держи, будешь его в Москве перед девушками показывать.

— Ты прав. Что бы мне такое придумать? Пожалуй, и я на комиссии номер сыграю.

— Какой?

— Пока точно не знаю, подумать надо. Не помню у кого, но у кого-то из западных писателей, кажется, у Ромена Роллана, я читал, как один студент-немец, чтобы избежать мобилизации на фронт в прошлую мировую войну, на медицинской комиссии заявил, что он онанист.

— Ну и что же?

— Председатель комиссии дал ему по шее и сказал, что в рядах доблестной немецкой армии такая скотина не нужна!

— Это когда было! А если ты сейчас так заявишь, то обер-арцт скажет, что им как раз такая скотина и нужна.

— Да нет, я не то! Другое что-нибудь придумаю! — нетерпеливо возразил Сергей.

— Ну что все-таки?

— Завтра узнаешь. А пока за дело! — пряча листовки в карман гимнастерки, прошептал Сергей.

Осторожно прошли они мимо спящих товарищей, вышли из секции и пошли в сторону транспортных бараков…