Но у Камлаева не получалось ничего и первую неделю, и другую — секрет новорожденного, девственного звучания как будто впервые сыгранных нот не получалось разгадать, — и голова его поникала от усталости мысли, и сердце остывало от отчаяния бесплодия. Так он прожил сначала месяц, потом полгода, год… А однажды, подчиняясь злобе, Камлаев двинул в морду своему непосредственному начальству, и начальство, оскорбленное, вызвало милицию, чтобы составить протокол. Камлаев милиции дожидаться не стал, перелез, как стемнело, через забор и отправился пешком в Москву.
В Москве ему было появляться нельзя, и Камлаев, будучи без денег, в телогрейке, забесплатно доехал на электричке до Курского вокзала и пошел к своему товарищу скрипачу, чтобы тот приютил беглеца на время. Скрипач был рад его приходу.
— Тебе нужно непременно познакомиться с одним армянином, — сказал он Камлаеву. — Он живет в Кривоколенном и снимает потрясающее документальное кино.
— Что мне проку в этой мертвечине? — отвечал ему Камлаев сердито.
Но скрипач продолжал твердить про армянина и про то, что нигде еще дух эпохи не схвачен с такой убийственной точностью.
— Какой эпохи?
— Эпохи революции, военного коммунизма и плана ГОЭЛРО, — отвечал скрипач и, понизив голос, сообщил Камлаеву, что фильмы армянина повсеместно запрещены, потому что в них содержится крамола беспристрастности и ровность отношения к обеим враждующим сторонам. — Объектив кинокамеры, как ты сам понимаешь, не выражает отношения к изображаемому; кинопленка сохраняет историческое событие как данность, выразить свое отношение к событию можно, только вырезав нежелательные куски или вклеив желательные, но поддельные. В том и штука, что армянин не вырезает ничего.
— Надо будет посмотреть, что это за армянин, — наконец согласился Камлаев.
В тесном зале института кинематографии он, как лунатик, следил за мельканием кадров: эскадрон за эскадроном устремляется в атаку, всадники в островерхих буденновках вертят саблями над головой. Вот буденновец пристреливает из винтовки издыхающую лошадь, в глазах животины — упрямая мука недоумения. А вот конармейцы в длиннополых шинелях — с налезающими на пальцы рукавами — с комичной быстротой прикладывают цигарки к губам — и глядят в объектив с такой мукой недоумения, будто чувствуют, понимают, что фиксируется одна-единственная секунда их существования, в которую они и будут жить для последующих поколений. И такие у них круглые, безусые, нежные лица, что становится жалко каждого, расходный материал будущей победы, молодое пушечное мясо.
Камлаев рассказал Артуру Подошьяну о своем интересе к эпохе 20—30-х и к личности пролетарского писателя Платонова. Подошьян ответил: «А давай работать с этим вместе». Они двигались параллельно; Подошьян сперва ушел вперед, а Камлаев топтался на месте, изобретая такую неправильную музыку, в которой бы мычание переходило в высшую внятность. Он молча следил за монтажной работой Артура, который показывал ему демонстрации и марши, строительство сталелитейных заводов и прокладку железных дорог, военные марши народившейся Красной армии и прибытие первого трактора в голодающий колхоз. Перед глазами проходила череда разнообразных лиц: крестьяне в опорках и длинных холщовых рубахах, шахтеры, похожие на негров из-за въевшейся угольной пыли, чекисты, которые сопровождали в Сибирь колонны раскулаченных крестьян в опорках и длинных холщовых рубахах, рабочие, которые несли праздничные транспаранты, глядели в небо на самолеты с именами Сталина и Горького на размахе крыльев. Камлаев смотрел, как женщинам преподносят цветы и как дергается от выстрела в затылок мгновенно опустевшая голова, из которой только пулей можно выбить неподвижность буржуйской заразы. Камлаев смотрел на то, как сотни похожих издали на муравьев людей зарываются в землю, создавая грандиозный котлован, и с какой остервенелостью они орудуют лопатами — люди с ясным безмыслием веры в глазах. Лопаты в их руках мелькают с невозможной скоростью — швырок за швырком, десять, двадцать, пятьдесят движений. Перед глазами Камлаева проносились паровозы. И голые по пояс кочегары лопату за лопатой швыряли черный уголь в топки. Ему хотелось сделать музыку, похожую на этот несущийся паровоз, такую, что стала бы беспрерывным и неустанным нагнетанием скорости, движением на пределе, работой до хруста в костях, до разрыва мышечных волокон. Ему хотелось сделать музыку, похожую на бесконечную выносливость людей. Он хотел поймать этот не дающийся слуху ритм — ритм неистового ускорения, ритм горячей веры в то, что законы смерти будут побеждены и мировая справедливость достигнута, нужно только не щадить себя и бросать себя в топку как уголь.
И вот в одну счастливую минуту Камлаев заиграл на пробу новую музыку. И вдруг весь мир вокруг него стал твердым, непримиримым: как будто сама тяжесть законов необходимости и смерти, косность самой равнодушной природы сопротивлялась героическому усилию людей. А осмысленно-ясная сила пролетарской веры возвышалась к небу и крушила со скоростью звука своего тупого, каменного врага, который занимал мертвым телом пространство, бесконечное, как сама природа. И в этом столкновении звучание превращалось в вопль взаимного остервенения, но сквозь злобу все же пробивался с неослабной и упрямой внятностью учащенный ритм горячего человеческого сердца.
«Есть! — сказал Камлаев, торжествуя. — Мои руки лишь будят рояль, а дальше он сам продолжает. Вокруг нас уже не темное, безответное существо природы, с которым невозможно установить родственного согласия».
И вот настал тот день, когда он собрал всех своих оркестрантов.
— Авангард зашел в тупик, — объявил он. — Сериальный принцип умер вместе с Шенбергом, а мы, наивные дураки, в своем провинциальном музыкальном захолустье этого не заметили. Апокалиптически диссонансная фактура давно превратила Армагеддон в нестрашную обыденность. Не только безделки Моцарта, легко и беззаботно свистящие мимо ушей, но и нынешние непонятные, сложные эксперименты стали или станут всеобщим достоянием. Ленинградскую симфонию — да, пожалуйста. «Плач по жертвам Хиросимы и Нагасаки» — пожалуйста. Хотите получить уютный образ вселенской катастрофы? Услыхать рев и звоны новейшего атомного Апокалипсиса? Пендерецкий и Шнитке к вашим услугам. Скоро эти атомные вихри и напряженные, вибрирующие трели скрипок, задранных в самый верхний регистр, станут точно такой же бессмысленной этикеткой, как и «солнце русской поэзии» — Пушкин, как и свадебный Мендельсон. Бескомпромиссная хаотичность звучания и так называемая оригинальность — совсем не одно и то же. И уж тем более хаотичность, «вызов формы» не равнозначны свободе. Вместо того чтобы истязать, кастрировать слух насильственным ограничением, не лучше ли дать ему погрузиться в свободно струящийся звуковой поток, каким тот существует в природе? Музыка не в состоянии лишь царапать и скрежетать, пусть и в структурно оформленном виде. Ну, вот чем мы занимаемся, какую музыку мы делаем? Мы занимаемся чувственным оформлением своих представлений о мире и отражаем напряжение, ужас, гудение и железную поступь безразличной к человеческой единице истории. Иными словами, мы выражаем нашу собственную несвободу, несвободу в этом мире, несвободу на всех существующих уровнях — от прямой необходимости повиноваться требованиям социума, маршируя со всеми в ногу, до невидного, тонкого насилия над сознанием. Одним словом, мы играем человеческую музыку о человеческих представлениях. Но поскольку несвобода тотальна, стать свободным в рамках человеческой музыки невозможно. В рамках музыки представлений и личностных переживаний стать свободным невозможно. Нам подсовывают музыку личностных переживаний точно так же, как человеку подсовывают готовый способ поведения под видом якобы свободного выбора, в то время как на самом деле выбор исключает свободу…
— То есть как это? — усмехнулся Голубев.
— А вот так. Какая свобода может быть при том, что тебя постоянно заставляют выбирать между официальным музицированием и авангардным подпольем? Запад выбирает между пепси и колой, между обществом потребления и так называемой контркультурой, а мы здесь, в Союзе, тоскуем от невозможности подобного выбора. Ты будешь дергаться в тисках выбора, колеблясь между актом потребления одного товара и актом потребления другого, да так и не сделаешь выбора, потому что оба этих акта равноценны и ничего не дают ни уму, ни сердцу. Ты будешь колебаться, а небо над твоей головой все это время будет свободно. Небо, любовь, деторождение, хлеб не выбирают, их нельзя предпочесть чему-то другому, потому что им нет аналога, варианта… В своей первичности они незаменимы. И в музыке все совершенно точно так же. Зачем выбирать между техникой и техникой, между одним представлением и другим представлением? Когда на самом деле есть только одна основная, изначальная музыка, которая звучит в этом мире безо всякого учета человека и без всякой на то его воли.
