И Альбина очень просто и довольно скупо расспрашивала Матвея о каких-то ничего не значащих вещах: в каком районе и на какой именно улице Матвей живет и сколько времени, к примеру, в день у него отнимает муштра за роялем. Вина она даже не пригубила, да и сам он тоже больше не пил (а до этого выпил достаточно, как раз в ту необходимую меру, когда окружающая действительность обнаруживает неожиданную мягкость, податливость и как бы полную подчиненность тебе, но при этом не размывается, не уплывает самовольно вверх, и стены комнаты не начинают безостановочный круговращательный танец, и ты вполне в состоянии управлять собой, своими движениями, словами, лицевыми мышцами — причем гораздо более ловко, чем в обычном, непроспиртованном состоянии). Отвечал Матвей так же сухо и скупо, как будто все время остерегался выпалить очевидную глупость, и вообще старался быть невозмутимым, твердым, бесстрастным. Настоящим мужчинам полагалось, не до конца размыкая губы, небрежно ронять лишь самые необходимые слова, да так, чтобы удельный вес этих самых слов был равен весу железа.

— Ну, что ты такой? — удрученно спросила она, как будто озабоченная такой заторможенностью и чурбанообразностью Матвея.

— Какой такой?

— Ведешь себя как на допросе. А еще недавно был такой свободный, живой. А теперь я тебя словно допрашиваю, а ты ни в чем не хочешь сознаваться. Одно сплошное «да — нет»… Клещами из тебя слова не вытянешь. Ты как будто сидишь и мучаешься. Я что, тебя мучаю?

— Нет, — отвечал он, искренне соврав. Она действительно его мучила. Со всем существом его, с телесным составом происходили мучительные чудеса: он чувствовал, что утрачивает обычную свою ненарушимую замкнутость и цельность. И слышал он особую, тембровую музыку — без ощутимого изменения высот, длительностей и громкостей, и один лишь тембр менялся как наиболее неподотчетный, не поддающийся анализу параметр звучания. Он ощущал внутри себя безостановочное полифоническое движение — динамику сразу множества голосов, расположенных друг к другу предельно близко по высоте. И чудовищно сплотненное облако звука, почти материальное, и чудовищно рассредоточенное тело, почти бесплотное, сжимались и расширялись, принимая все более причудливые формы, подобно гигантскому пчелиному рою или огромной птичьей стае, которая то плотнеет, наливаясь чернотой, то, напротив, растягивается и редеет, перекручиваясь и разлетаясь.

— Мучаю, мучаю, — убежденно сказала она. — Ну ладно, пойдем, — взяла она Матвея за руку уверенно (так, должно быть, опытная бонна прихватывает за руку нового воспитанника) и вместе с тем легко, осторожно, безо всякого нажима. Ладонь у нее оказалась горячей и сухой, чуть шершавой и шершавостью похожей на руки матери, что ездили взад и вперед по Матвеевой спине, когда он ребенком болел и мать ему делала массаж, и от сухого, раскаляющего кожу трения Матвею становилось так тепло и безмятежно, как не делалось никогда.

Бесшумно они выскользнули в прихожую, толкнули входную дверь — рука у Альбины была уверенной, крепкой и податливо-уступчивой одновременно, и потому с такой готовностью, как будто сам решив, а не Альбине подчиняясь, Камлаев следовал за ней. Но то была всего лишь иллюзия свободного выбора (и Матвей это чувствовал), и на самом деле он всецело подчинялся ей и пошел бы за Альбиной, даже если бы она и вовсе бросила его и ушла куда-нибудь своей дорогой.

Вот они уже стояли на лестничной клетке, и она, привалившись спиной к стене, принимала, казалось, какое-то неотложное решение. И Камлаев ждал с нерассуждающей покорностью, с тем чувством, которое испытывал разве что на приеме у стоматолога — в зубоврачебном кресле, — и оставалось только терпеть, выдерживать с разинутым ртом, доживая до того момента, когда нервы твои ослабят натяжение и сверление зуба начнет доставлять мучительное удовольствие. Он смотрел на ее грубоватое, жесткое лицо, развернутое в профиль, и думал, что не в силах определить, о чем она думает сейчас, и то, каким образом она думает, и думает ли вообще.

— Пойдем ко мне, — объявила она таким тоном, как будто это было самое простое и естественное дело и идти к ней было ровно десять секунд, и точно с таким же успехом, таким же тоном она могла пригласить «проходи», имея в виду соседнюю комнату.

Матвей опешил на секунду, а может быть, и на вечность, потому что за время его секундной оглушенности она уже успела изумиться:

— Ну, что ты стоишь? Я живу недалеко, буквально через дорогу.

Удерживаясь с трудом на подгибающихся ногах, он принялся спускаться, не чувствуя ступенек, а Альбина со все тем же сумрачным, бесстрастно-деловитым лицом спускалась следом. Куда было идти и где она на самом деле жила, Матвей не знал. То, что она могла «завлечь» его, завести неведомо куда, не заботило его совершенно, даже мысли такой не мелькнуло — он об этом ни на секунду, вообще не задумался, не подумал даже о том, что об этом не подумал.

Они спустились во двор, и она пошла — о, как она пошла! — не ведая сомнений, нестесненно, не боясь ничего, чуть развинченно, лениво и двигаясь так, как единственно могла, и никаким другим образом не иначе. И ничего она к своей поступи, помимо «данного природой», не прибавляла, и было видно, что ей вообще не свойственно что-либо демонстрировать вдобавок к тому, что в ней изначально было, и тут все другие, когда-либо виденные Матвеем женщины показались ему несносными кривляками.

Они прошли под аркой, вышли на улицу. Камлаев следовал за ней, куда-то поворачивал, не узнавая при этом ни улиц, ни домов в таком ему, в общем-то, знакомом районе. Тут прояснилось, что молчания она отчего-то не любит и ей необходимо постоянно что-то говорить и получать незамедлительный ответ, и снова говорить, и снова получать ответ. И это при том, что улыбалась она редко. О себе рассказывала с охотой, много, подробно и довольно откровенно, но при этом так, что все самое важное, значительное, по-настоящему сокровенное из этого рассказа каким-то образом вымарывалось. Она работала манекенщицей в Доме моделей на Кузнецком Мосту и говорила, что приходится менять по дюжине платьев за вечер, и что с ними там не церемонятся, и что в раздевалке постоянные сквозняки и вечно холодно, особенно зимой, а у нее болит спина, сквозняков не выносит, и приходится кутаться в пуховую шаль… И еще что у нее грошовое жалованье и вечно не хватает денег, получается смешно: демонстраторша одежды, а сама по-человечески одеться не может. «Я хочу уйти, — сказала, — вот только пока не знаю куда».

Вдруг она чуть наморщилась, словно от боли, и потерла спину.

— А вот у тебя, я думаю, никакого хондроза нет?

— Нет, — отвечал Матвей, на секунду отчего-то подумав, что она говорит о хандре, о той необъяснимой тоске, которая вдруг накатывает ни с того ни с сего. И только с опозданием понял, что Альбина на самом деле лишь опустила первую половину длинного слова и речь вела не о хандре, а о болезни хрящевой и костной ткани межпозвоночных дисков: вот этого-то он и помыслить не мог — что, двигаясь с такой свободой, она находится в том состоянии, которое свободу в движениях ограничивает. Непредставимо это было: что двигаться ей временами тяжело, затруднительно, больно, и было в этом что-то от страданий Русалочки, осужденной в расплату за подарок подводной ведьмы постоянно идти как по острым ножам и при этом улыбаться, не подавая виду.

А они уже тем временем дошли до Альбининого дома, поднялись на второй этаж, и она, с полминуты повозившись с замком, толкнула внутрь квартиры деревянную крашеную дверь. Матвей, очутившись в прихожей, стал сбивать с ног ботинки — тем подзабытым, детским, едва ли не детсадовским приемом, когда сначала ударяешь носком одной ноги о каблук другой, а потом бьешь вторым каблуком об пол. Всунув ноги в обтерханные тапочки, он отправился искать Альбину — она была на кухне, ставила чайник. И уже успела — мигом — переодеться, выскользнуть из юбки и сейчас, голоногая, в коротком, едва прикрывающем зад кимоно стояла у плиты.

— Нет горячей воды у меня, — сообщила Альбина, не оборачиваясь.