Хотиновка затаилась. Свеж был еще в памяти кошмар позапрошлого года, когда по главной улице прошли толпой прибывшие из соседних селений пьяные русские погромщики. Где-то, ни то в Полтаве, ни то в Виннице, ни то в Вильно, фельдшер-еврей убил свою кухарку. По одним сведениям христианку, по другим – католичку. Суд еще только начался, а газеты уже обвинили подозреваемого в ритуальном убийстве. По городам и селениям Польши, Литвы, Украины и Белоруссии прокатилась волна антиеврейских погромов.

Она хорошо запомнила тот день. Как семья пряталась в погребе. Как бушевала наверху толпа. С улицы доносился дикий рев, свист, крики отчаяния избиваемых людей. В нескольких местах погромщиков встретило сопротивление. Когда кучка бандитов попыталась поджечь мебельную мастерскую Ханелисов, навстречу им вышел хозяин и оба сына-великана с палками в руках. Громилы дрогнули, бросились врассыпную.

Ближе к вечеру в штетл прибыл, наконец, воинский отряд из Бердичева. Десяток погромщиков, в основном чернорабочих, подкреплявшихся коньяком и водкой в разоренном шинке Залмана Шляпентоха, удалось задержать. Все были в стельку пьяные, обнимались друг с дружкой, хохотали, увозимые в телегах.

Перепуганные, замерзшие, они вернулись в дом. В комнатах был бедлам: сломанный буфет, этажерки, спинки разбитых стульев, в углу полусгоревший перевернутый диван с торчащими пружинами. Всюду осколки стекла, пух от вспоротых подушек и перин.

…Над Хотиновкой – синие сумерки, догорает за дальним бором закатное солнце. Считаные дни до Песаха, народ готовится к празднику. Хозяйки пекут мацу, закупают продукты, сладкое вино к седеру. В домах генеральная уборка – с кухонных полок, из буфетов убирается хамец: хлеб, макароны, печенье, крупа. Дети в ожидании подарков, выкупа афсикомана во время праздничной трапезы, пения «Хад гадьи»:

«Козлика, козлика отец мой купил, два зузим за него заплатил. Козлика, козлика, одного только козлика…»

Все как всегда – привычно, знакомо, повторяется из года в год. А радости на лицах людей не видать. Не кончится добром эта история с Рыбаченко, ой, не кончится!

– Достань из буфета бабушкины ножницы! На верхней полке, в шкатулке. Фейга, ты меня слышишь?

– Да, мамэле.

– Учти, это город. Кругом незнакомые люди. Вечером одна не выходи… Погладить тебе лиловую юбку?

– Не надо, мамэле, я сама.

– Мадам Рубинчик известная дама в Житомире. Постарайся ей понравиться. Кто знает, вдруг она захочет взять тебя в прислуги. Или в горничные. Не говори, что тебе четырнадцать. Скажи – шестнадцать.

Мать прислонилась к стене, смотрит жалостливо, как она укладывает в дорожный сундучок вещи. Все шитое-перешитое, чулки провисли, башмаки со скошенными каблуками.

– Следи за собой. Чаще мойся. Особенно когда у тебя будут эти дела. – Мать поправляет платок на голове. – Сердце не на месте. Никогда так далеко тебя не отпускала.

– Мамэле, не волнуйтесь, все будет хорошо.

Она сдерживается, чтобы не запрыгать от радости. Завтра она будет в Житомире. Одна, вольная как птица! Будет жить у знатных людей, зарабатывать деньги.

– Дай мне пять целковых, Хаим, – обращается мать к отцу.

– Пять целковых? – делает тот удивленные глаза.

– Пять, Хаим. Ты плохо меня слышишь?

– Хорошо, как скажешь…

Отец уходит за занавеску, возится там какое-то время, появляется, протягивает матери хрустящие «билетики».

– Это на крайний случай, – отдает ей деньги мать. – Спрячь подальше. Не пригодятся, привезешь назад.

– Хорошо, мамэле…

Утром она первая на ногах, одета по-дорожному, в соломенной шляпке с лентами. Съела наспех на кухне оладышек, запила теплым молоком. Какое-то время они стоят вчетвером на крылечке, ждут.

– Едет, кажется.

Во двор в облаке пыли въезжает бричка-одноколка с балагулой Нехамьей на козлах.

– Наше вам почтенье, реб Ройтман! – прикладывает Нехамья палец к картузу. – Доброго здоровья, мадам Двора!

Нехамья не торопясь спускается вниз, подходит ближе.

– Кажется, уже на взводе, – говорит мать.

– Мадам Двора, – Нехамья старательно выговаривает слова. – У меня к вам приватный разговор.

– Ни-ни-ни, Нехамья! – отмахивается выразительно мать. – Никаких приватных разговоров! Мы обо всем договорились! Получите всю сумму, когда вернетесь.

– Побойтесь бога! Реб Ройтман, послушайте!..

– Извините! – Отец торопливо целует ее в щеку, сходит с крыльца. – Договаривайтесь с женой, я опаздываю в синагогу!..

– Вот так, милая барышня, – сетует Нехамья, когда они выезжают за ворота. – Честный балагула не может иметь от клиента хотя бы пять копеек аванса. Чтобы подкрепиться в дороге. Когда такое было, скажите, среди евреев?

Она его не слушает. Смотрит по сторонам, покачиваясь на скамеечке. Прощай, унылое местечко! Впереди необыкновенная жизнь, шумный город в огнях, модные магазины, новые знакомства.

– Фейга, шалом! – Выскакивает из мясной лавки Эльякима сын мясника, рыжий Шмуэль.

Первый приставала, пялится всякий раз при встречах, как баран. Приперся на прошлой Рош а шана в дом, принес подарок – якобы от родителей: расписной гребень и набор цветных лент. Попросил у отца разрешения вручить барышне Фейге. Отец с матерью долго после этого о чем-то говорили наедине…

– Куда собралась? – Шмуэль бежит рядом, держась за колесный щиток.

– В Житомир.

– Надолго?

– Не знаю. Может, навсегда.

Она глядит, смеясь, из-под козырька брички, как он застыл истуканом посреди дорожной колеи, как завеса пыли загораживает от нее базарную площадь с греющимися на солнышке козами, домишки под соломенными крышами, деревянные журавли колодцев, покосившиеся заборы, пустыри. Милый, привычный, скукоженный мирок штетла, с которым ей и грустно, и радостно расставаться.

– Н-но, милая! – погоняет тощую кобылку Нехамья.

Бричка поднимается на взгорок, вспугивает с края дороги стайку голубей.

– Н-но-оо! – Приподнимается на козлах Нехамья. Дергает раз и другой поводья – бричка стремительно катит вниз.

Она закрыла глаза, подпрыгивает на ухабах, ей весело и страшно.

«Лечу! – раскидывает широко руки. – Ле-е-чу-у-у!»

Деньги даром не даются. Права мамэле.

Вторую неделю она в доме мадам Рубинчик. Житомира не видела – с утра до вечера за швейным столом. Кройка, подрубка, подшивка, строчка на швейной машинке. Спина как каменная, ноют по ночам исколотые иглами пальцы.

Она – помощница Меланьи Тихоновны, самой дорогой в городе швеи. Наняты обе на полгода шить постельное и нижнее белье к свадьбе старшей дочери хозяйки. Простыни, покрывала, наволочки, пеньюары, панталончики – по двенадцать изделий каждого вида; все должно быть украшено кружевами, гладью, ришелье. Обернуться обязаны до конца октября, работы невпроворот, времени в обрез. Кушают на ходу, отдыхают в мастерской. Вокруг – на диванчике, спинках кресел, подоконнике – куски белоснежного полотна и муара, кружева, лоскуты аппликаций, бумажные выкройки, катушки разноцветных ниток.

Скупая на похвалу Меланья Тихоновна ею довольна.

– Умница, – берет у нее из рук очередную вещь, которую она обшила по краям плетеным кружевом. – Прошва ровненькая, нигде не сбилась. Кто рукодельничать учил?

– Мамуля.

– Добро, клади в стирку…

Заглядывает изредка поглядеть, как готовят приданое, невеста, полнотелая веснушчатая Бейла. Не стыдится заголяться в их присутствии, выставлять напоказ богатые телеса. Примеряет то пеньюар, то панталончики, крутится у зеркала, пыхтит.

– Срамота, – роняет негромко после ее ухода Меланья Тихоновна. Откусывает конец нитки, втыкает в ушко иголки новую. – А ведь приличные вроде люди.

Обед и ужин кухарка приносит им в комнату на втором этаже, превращенную в мастерскую. Еда – с хозяйского стола. Свекольник, мясной студень, разварная рыба – ум отъешь!

– Ох-хо-хо, – тяжело поднимается, отобедав, Меланья Тихоновна. Громко рыгает раз и другой, крестит мелко рот. – Жирный больно стюдень, не для меня… – Усаживается за швейную машинку. – Давай, поторапливайся, Фейга. – Принимается крутить ручку. – Ко мне сноха с сыном приехали, уйду нынче пораньше…