– Не местные, – промолвил кто-то. – Издалека едут.

– Похоже.

– Дачники небось к морю навострились.

– А можа в Киев.

– Кто их знает…

Прибывшие, рассчитавшись с извозчиком, проследовали в сопровождении дюжего носильщика с поклажей на плечах к входным дверям, миновали зал ожидания с рядами казенных скамеек, вышли на заполненный людьми перрон.

Курьерский поезд Бердичев – Одесса уже стоял у дебаркадера, возле вагонов второго и третьего класса кондуктора осаживали, крича и бранясь, рвавшихся к дверям пассажиров с мешками и баулами, за посадкой наблюдал с каменным выражением лица стоявший под колоколом седоусый начальник станции в форменной фуражке.

– За мной пожалуйте, – обернулся к стиснутым толпой нанимателям носильщик. – Дикий народ, что с них возьмешь… Дорогу! – закричал, расталкивая стоявших на пути. – Расступись!..

Пройдя мимо зеленых и светло-вишневых вагонов, молодая чета остановилась у спального красавца на колесах ослепительно-синего цвета с занавесями на окнах. Вокруг не было ни души, отдувался в двух шагах белым паром пузатый паровоз с закопченной трубой.

– Милости просим! – бегло взглянул на билеты кондуктор в очках. – Четвертое купе, дверь отперта.

Пассажиры прошли в тамбур, подождали недолго в проходе у окна, пока носильщик размещал на полках поклажу.

– Возьми, любезный, – протянул ему зеленую трехрублевку молодой господин.

– Премного благодарен, – поклонился тот. – Счастливой дороги.

Спина носильщика еще маячила в тамбуре, а девушка уже была в объятиях спутника.

– Едем, Фейга! А! Первым классом! Ты паровоз хоть раз видала?

– Что вы? Откуда? Боязно как-то… Пустите, Витя, платье помнется!

Пассажиры вошли в купе красного дерева с бархатным ковром на полу, присели на мягкие диванчики. Озирались по сторонам, улыбались друг дружке. Конец страхам и переживаниям, впереди Одесса, море, удивительная жизнь!

Прозвенел за стенкой вокзальный колокол, следом – по-разбойному, во всю мощь луженой глотки – гудок паровоза. Лязгнуло чем-то железным под полом, состав подался назад, замер на мгновенье, медленно покатил вдоль перрона.

Девушка, поднявшись, отодвинула штору.

За окном проплыло здание вокзала с пристанционными строениями, водокачка. Поезд набирал ход, вагон уютно покачивало, кружили, исчезая из вида, домики предместья, перелески, поля.

– Не верится. Сон какой-то, Витя…

– Дай ущипну, – хохотнул тот. – Враз поверишь!

Постучали осторожно в дверь.

– Простите, господа!

Обер-кондуктор. Черная форма, сумка через плечо, медный свисток на груди.

– Добрый день! Билетики попрошу.

Прощелкнул компостером один билет, другой…

– Документ позвольте!

– Вот, – протянул зеленоватую книжицу с гербом пассажир. – «Вид на жительство», на один год. Сестра гимназистка, несовершеннолетняя.

– Ясно… – обер-кондуктор поднес к глазам документ. – Таммо Зельман, – прочел вслух. – Мещанин, уроженец села Ганчешты Кишиневского уезда. Вероисповедание православное… Похвально, похвально! Кем изволите служить?

– Служу в имении их сиятельства Григория Ивановича Манук-бея. Помогаю управляющему, веду делопроизводство.

– Похвально, юноша. В столь юном возрасте… – Обер-кондуктор вернул паспорт, попятился к двери. – Счастливого пути, господа!

– «Господа!» – передразнил пассажир купе. – Дай срок, покончим с господами. Трудовой народ будет ездить первым классом. Бесплатно!

Повернул защелку замка на двери, стянул с плеч щегольской пиджак, забросил наверх.

– А богатые, Витя? – улыбнулась спутница.

– Что богатые?

– Богатым что делать?

– Пешком пущай ходят.

Девушка прыснула со смеху.

– Чего ты? Чего развеселилась?

– Мадам Рубинчик представила. Идет за нами пешком по шпалам.

– А чо? Нормально! Жир по крайней мере растрясет.

Мужчина скинул ботинки, растянулся на диванчике.

– Иди ко мне. Соскучился…

«Е-дем с Ви-тей»… «е-дем с Ви-тей»… – стучат колеса под полом.

В купе полумрак, светит подслеповато под потолком желто-молочный плафон. Она лежит с открытыми глазами, отвернувшись к стенке, не может уснуть. Теснятся, бегут чередой мысли. Столько всего навалилось за последние недели – рассказать, не поверят. Она гулящая, убежала с мужчиной, все ему позволяет. Такая ведь малость ее тело, а как радует Витю. Как он светится весь от счастья, какие говорит слова, как дивно ублажает.

Она вернулась тогда из ореховой рощи точно в бреду. Саднило в складках писи, изнанка панталончиков была в крови. Сидела нагишом на кровати, разглядывала себя. «Что теперь будет? – стучало в висках. – Как жить?»

Не сомневалась: больше его не увидит. Не устояла, поверила. А он с ней поступил как охотник из любимой маминой песни:

Видела себя умирающей, дома, в кругу семьи. Ему каким-то образом сообщили, он скачет на извозчике, чтобы проститься – поздно: ее несут в гробу на кладбище, он рыдает в одиночестве над ее могилой, усыпанной цветами, молит о прощении.

Текли ручьем слезы – она их не замечала. «Навеки убита вся жизнь молодая, – звучал мамин голос. – Нет жизни, нет веры, нет счастья, нет сил»…

Он появился через неделю, рано утром. Она только что встала, умылась из рукомойника, сидела в ночной рубашечке на койке, расчесывала волосы.

Стукнули украдкой в оконное стекло – раз, другой. Вскочив, она отвернула щеколду, раздвинула створки.

Виктор! Непохожий на себя, в домотканой рубахе, мятом картузе.

– Ты одна? – озирался по сторонам. – Дверь закрой!

Влез на подоконник, спрыгнул на пол.

– Фейгеле! – обнял за плечи. – Птичка моя певчая…

У нее подкосились ноги:

«Пришел… не забыл!»

– Как ты? – посадил он ее на колени.

– Ничего…

– Не болит?

– Немного.

– Поедешь со мной?

– Куда?

– На край земли, – он засмеялся. Сузил глаза, посуровел: – Я серьезно, Фейгеле. Едем завтра, из Бердичева. Чугункой. Билеты у меня в кармане, будет извозчик до станции.

– Завтра, Витя? – Ей показалось, что она ослышалась. – Как – завтра? А работа? Я же нанятая, мама бумагу подписала с мадам Рубинчик.

– Нанятая, нанятая! – начал он сердиться. – Не надоело на буржуев спину гнуть? В общем, давай так. Либо мы сейчас расстаемся, либо вместе на всю жизнь. Решай…

В Виннице они вкусно отобедали в станционном буфете. Наваристые щи, битки в сметане, на десерт мороженое. Витя выпил рюмку водки, закусил балычком. Щедро рассчитался с половым – тот бежал следом, кланялся, отворяя дверь.

– Неплохая, однако, вещь деньжата в кошельке, – с улыбкой говорил Витя, когда они гуляли под ручку по перрону. – Повременить бы чуток с коммуной, а? А то битков на всех не хватит.

Она хмурила лобик, делала вид, что все понимает. Неловко было всякий раз, когда он произносил непонятные слова: «коммуна», «народовластие», «террор», «экспроприация».

– Правда, Витя, что анархисты против царя? – спрашивала как бы между прочим вернувшись в купе, листая «Дамский альбом рукодельных работ», который он ей купил в вокзальном киоске.

– Читай, девушка, свой журнал, – слышалось с соседнего диванчика. – Много будешь знать, скоро состаришься.

– Нет, правда, Витя? – настаивала она.

Он стряхивал в металлический коробок пепел от папиросы, взглядывал иронически. Протягивал руку. Она пересаживалась от него подальше в угол, закрывалась журналом. Он садился рядом, делал вид, что будет сейчас щекотать. Тыкал пальцем в подмышки – она отбивалась, визжала, колотила его отчаянно по плечам, пока он не прижимал ее к себе, не принимался нацеловывать жадно в вырез пеньюара…