— И что тебе это даст?

— Ничего. Я только спросил.

— Ладно. Я хочу, чтобы ты знал, чем была моя жизнь с твоим отцом. На другой день после свадьбы мы уже сидели без гроша, и нам пришлось жить у его родителей, где с утра до вечера свекровь напоминала мне, что я гам лишняя.

Когда я забеременела, началась настоящая травля, и мы сняли на набережной Турнель двухкомнатную квартирку без водопровода и газа, с окнами на стену.

Твой отец бросил медицину, но не потому, что стремился быстрее зарабатывать себе на жизнь — он понимал: ему не сдать экзамены. Теперь ты видишь, что есть правда, которую надо знать?

Почему у него не хватило мужества крикнуть ей:

— Мама, мне еще нет и семнадцати! Моя жизнь только начинается. Впервые у меня было свидание с девушкой. Ну почему ты не замолчишь? Почему хочешь все испортить?

Подавленный, он предпочел бы ничего не слышать, но каждое слово врезалось в память, и он не сомневался навсегда.

— Я, как могла, старалась помочь ему. Доказательства? Когда в доме не оставалось ни гроша и ни крошки съестного, я отправлялась к отцу за деньгами, заранее зная, что он скажет:

— Сама выбирала, дочка.

Но я знала также, что в конце концов он достанет из кассы купюру и, пожав плечами, протянет мне.

Потом мы переехали в Канн — старый дантист ушел на пенсию. Ты был еще совсем маленький, и я сама занималась тобой, что не мешало мне быть и служанкой, и ассистенткой, быстро надевая белый халат, когда в дверь звонил пациент.

Но я не жаловалась. Я была счастлива, по крайней мере так мне казалось. Я чему-то служила. Твой отец считал мое самопожертвование вполне естественным, и ему в голову не приходило спросить, не устала ли я. В моей жизни была цель, существование мое имело смысл. Кому, по-твоему, пришла мысль открыть кабинет поэлегантнее и поискать новую клиентуру?

Тебе ответят, что мне: из честолюбия, чтобы жить на вилле, иметь служанку, носить модные платья.

Неправда! Это твой отец хотел утвердиться в жизни, доказать себе, что его карьера удалась.

Да, я получила виллу. У меня появилась Ноэми, появилось свободное время, возможность не носить по году одно и то же платье.

Только вот у нас с отцом не стало, если так можно выразиться, контакта, разве что за столом.

Она все более оживлялась, говорила отрывисто.

— Не я, а он приглашал своих друзей-врачей. Он таскал меня каждое воскресенье на яхту к Поцци, где я должна была развлекать разговорами его мерзкую жену, пока мужчины ловили рыбу в море у островов. Это он.

— Хватит, мама, — бросил Андре, вставая.

— Думаешь, я лгу?

— Ничего я не думаю. Извини, но я не хочу больше слушать.

— Воображаешь, что я сержусь на твоего отца?

— Я вообще ничего не воображаю.

— Неужели ты не понимаешь, Андре, что должен знать?

Она подошла к нему, худенькая и трогательная в своем бикини, положила руки ему на плечи.

— Я не хочу терять сына. Ведь ты, — умоляю, пойми, — единственное, что осталось в моей жизни. Казалось, он сдался.

— Понимаю, ма.

— Ты действительно понимаешь меня? Понимаешь, что моя жизнь потеряла всякий смысл, и если я цепляюсь за Наташу…

Она припала головой к его груди; он попытался высвободиться.

— Не будь строг ко мне, Андре. Сперва узнай все.

Что он мог ей ответить? Он чувствовал себя неуклюжим, инертным, и его волнение оставалось чисто поверхностным. Оно рассеется, как только она его отпустит.

— Не плачь, ма.

— Не бойся. Это хорошие слезы, они несут облегчение Она обхватила его руками и прижалась к нему еще сильнее, но тут из окна гостиной до них донесся голос Нозми. — К телефону, мадам.

Они не слышали звонков, вернее, те смешались с шумом бульвара Карно.

— Кто?

— Мадам Наташа.

Она отстранилась от него и, прежде чем уйти, вздохнула:

— Видишь!

Он не стал подниматься на чердак, а взял мопед и гонял по городу до половины девятого. Когда он вернулся, родители, серьезные и молчаливые, были уже за столом.

Мать надела платье, сделала прическу, накрасилась, стерев с лица все следы переживаний в саду.

— Опаздываешь, — рассеянно заметил отец.

— Извини.

И по привычке, усаживаясь на свое место, спросил:

— Что едим?

Ночью ветер переменился, и утром сильный мистраль раскачивал ветви деревьев и ставни домов. В комнате было мрачно, и Андре не хотелось протягивать руку, чтобы зажечь лампу в изголовье. Не хотелось и вставать, начинать воскресный день.

Накануне вечером он не занимался. Запершись в мансарде, он яростно манипулировал электрическими автомобильчиками, снова и снова ставя «Eine kleine Nachtmusik».

Время от времени, когда казалось, что на лестнице раздаются шаги, он подозрительно поворачивался к дверям, готовый спрятаться в свою раковину, но никто не поднимался.

Ни отец, ни мать из дома не выходили. Он не знал, что они делают, и ему удалось, уже довольно поздно, пробраться к себе незамеченным.

Сегодня они тоже никуда не собирались. Отец, конечно, уже спустился вниз в пижаме и халате — раз в неделю он выходил в таком виде, иногда прогуливаясь по саду или просто отдыхая на скамеечке.

Он бродил, не зная, как убить время, поглядывая на окна второго этажа — не встала ли жена. Она же, выбравшись наконец из постели, не спешила с туалетом.

По бульвару Карно бежали машины; горожане отправлялись в горы, а обитатели глубинки — на берег моря. Когда-то, очень давно — Андре еще не было и восьми — они относились к первым. Они только что обзавелись машиной и по воскресеньям уезжали куда глаза глядят, ради удовольствия ехать, останавливаясь на постоялых дворах или у реки.

Отец даже купил спиннинг, и два года подряд они искали речушку, где водилась форель, но он так ничего и не поймал.

Домой они возвращались усталые, почти всегда в плохом настроении, и поскольку служанки у них не было, — в то время семья еще жила на Эльзасском бульваре неизменно ужинали ветчиной, салатом, сыром и фруктами.

Об этих поездках Андре хранил не лучшие воспоминания. Впрочем, такие же остались у него чуть ли не обо всех воскресеньях, словно в этот день жизнь как бы выпадала из течения времени.

Он забыл спросить у Франсины, что она делает по воскресеньям, и задавал себе этот вопрос, свернувшись калачиком в постели под одной простыней: ему всегда было жарко.

Он плохо представлял себе семейство Буадье, зажатое в потоке машин на шоссе или томящееся в очереди на обед в каком-нибудь более или менее приличном ресторане.

Ходят ли они вместе в кино по утрам, как Бары зимой по воскресеньям?

Впрочем, мальчишки еще маленькие, и, возможно, они все остаются дома.

Он не представлял себе доктора Буадье в халате. Скорее всего, в выходной день тот в своем кабинете с распахнутой настежь дверью приводит в порядок бумаги или готовит доклад.

Дочь его, как и по вечерам, наверно, включает музыку, читая книгу в кресле гостиной, а мать хлопочет на кухне и присматривает за мальчишками.

Он сожалел, что ничего этого не знает, что не может мысленно следовать за Франсиной. Казалось, там, на бульваре Виктора Гюго, все должно быть совсем не так, как у них.

Есть ли у них друзья, подруги, которые приходят поболтать днем и остаются на ужин?

У него складывалось впечатление, что несколько дней назад и, главным образом вчера, он потерял свои ориентиры. Он остерегался устоявшихся представлений о людях и явлениях, пытаясь оставаться свободным и объективным. Отец, мать, семья, родственники, друзья не были для него персонажами из книжки с картинками.

О каждом у него сложилось свое, невыраженное мнение, которое он мог изменить в любой момент.

Теперь же все поставлено под сомнение, деформировано, как лицо матери в зеркальном шкафу г-жи Жаме, портнихи из Рошвиля.

Он помнил, что испытывал тогда разочарование, смутную тоску, неловкость. Это была его мать и в то же время не совсем она. Нечто непонятное ему искажало ее образ, и он досадовал на себя, потому что смотрел на него другими глазами.