— Отцу это не понравилось бы. Да и маме тоже. У нас старомодная семья. А твои родители строгие?

— Нет.

— И позволяют тебе делать все, что ты хочешь?

— Пожалуй. Они не особенно следят, когда я прихожу или ухожу.

— Ты поздно возвращаешься?

— У меня ключ.

Ни тот, ни другой не спрашивали, почему им так хорошо вместе: оба приняли это как должное, не задумываясь.

— Ну, мне пора.

— Еще коктейль?

— О нет! Не хочу заливать в себя литр молока.

— А мне случается. Однажды я выпил пять таких коктейлей, в том числе один апельсиновый и один ананасовый.

Эта встреча, ни назначенная, ни случайная, явилась, скорее, маленьким чудом, и оба радостно старались, чтобы оно произошло. И тут, когда они вновь шли по залитому солнцем тротуару, Франсина вдруг положила ладонь на руку спутника.

— Не твоя ли мать вон там?

— Где?

— Напротив, на другой стороне тротуара. Выходит из дома, выкрашенного желтым.

Он и сам уже заметил ее: светлые волосы, решительная походка, цветной, с преобладанием розового костюм от Шанель.

— Думаешь, она видела нас? — спросил он с досадой.

— Нет. Выйдя из подъезда, она сразу, не оглядываясь по сторонам, повернула направо, словно торопилась. Ты не хочешь, чтобы она видела нас вместе?

— Мне безразлично.

— Что с тобой?

— Ничего.

Все сомнения отпали. Чуть дальше на улице стояла красная машина с откидным верхом, к которой направлялась мать. Она села за руль, натянула перчатки, хлопнула дверцей. Между ними было метров двадцать, и в тот момент, когда она заводила мотор, ему показалось, что взгляды их встретились в зеркале заднего обзора. Машина тронулась, завернула за угол и исчезла в потоке автомобилей.

Они все еще шли рядом — он, придерживая свой мопед, она с книгами под мышкой, но что-то уже изменилось. Франсина украдкой бросала на него взгляды. Ни о чем не спрашивала, ничего не говорила. Они подошли к дому на бульваре Виктора Гюго, огромному каменному зданию со светлой дубовой дверью и медной табличкой справа:

Доктор Е. Буадъе невропатолог бывший зав. отделением в парижских больницах.

— До свидания, Андре. Спасибо за коктейль.

— До свидания, Франсина.

Он улыбнулся ей с грустью в глазах, понимая, что им уже никогда не вернуть легкость сегодняшнего дня.

Он лежал, как обычно, на животе, на полу мансарды, раскрыв перед собой учебник химии, когда услышал голос Ноэми:

— Господин Андре, ужин подан! Вопреки требованиям хозяйки, она всегда кричала снизу, из-под лестницы.

— Не могли бы вы пойти к нему и сказать, как всем, что стол накрыт?

— Нет, мадам. Вы не заставите меня, с моими-то венами, три раза в день подниматься наверх и напоминать молодому человеку, что пора есть.

Он и сам прекрасно это знает.

Ужинали дома в половине девятого, поскольку отец редко заканчивал консультации раньше восьми. Сегодня мать промолчала и не сделала Андре замечания за то, что он снова вышел к столу без галстука.

Эта маленькая война тянулась между ними уже давно. Раз и навсегда он выбрал для себя ту одежду, в которой ему было удобно и в лицее, и на улице, и дома: бежевые бумажные брюки, полинявшие от стирки, сандалии с ремешками и цветные, часто в клеточку, рубашки с открытым воротом.

Пиджак он надевал только в торжественных случаях, обычно же носил полотняную куртку, а зимой надевал свитер.

— У нас в классе никто не носит галстуков.

— Сочувствую родителям.

Отец не вмешивался в их споры. Говорил он мало, ел медленно, с лицом скорее спокойным, чем озабоченным, и даже если все замечал, вид у него оставался отсутствующий.

Узкоплечий, с тонкой шеей и впалой грудью, он казался намного меньше, чем был на самом деле, хотя при росте метр семьдесят лишь на восемь сантиметров был ниже сына и на три — жены, которая выглядела довольно крупной.

Суп съели в полном молчании, но Андре чувствовал, что мать еле-еле удерживается от вопроса, который вертелся у нее на языке. И все-таки, глядя куда-то в сторону, она задала его в тот момент, когда Ноэми подавала рыбу.

— Чем ты занимался днем?

— Я?

Он чуть было не солгал — не ради себя, ради нее. Но, боясь покраснеть или запутаться в объяснениях, сказал правду:

— Ездил на мопеде в Ниццу. Хотел посмотреть лицей, где буду сдавать экзамены на бакалавра. Большой сарай. В Канне лицей намного лучше.

Он смолк в нерешительности. О чем еще она могла спросить? Видел ли он ее, узнал ли на той улочке-улице Вольтера, как он потом выяснил?

Отец поочередно посмотрел на них, словно чувствуя возникшее напряжение, но не сказал ни слова и вновь принялся за еду.

Несколькими часами раньше, в конце завтрака, она задала вопрос почти ритуальный:

— Тебе не понадобится машина, Люсьен?

Здесь была, скорее, традиция, мания, поскольку на неделе отец редко пользовался машиной. Они жили на Английском бульваре, в двух шагах от бульвара Карно, так близко от лицея, что слышали гомон перемен, и, когда Андре был поменьше, он, случалось, забегал домой выпить стакан молока.

Люсьен Бар держал зубоврачебный кабинет на Круазетт, за отелем «Карлтон», на углу Канадской улицы. Он любил ходьбу и даже если спешил, четверть часа до работы старался пройтись пешком.

Жена, хотя у нее ничего не спрашивали, добавила:

— Мне надо к портнихе.

Андре уже замечал такое, но сегодня это особенно поразило его: мать плохо переносила тишину, и если за столом молчали, говорила о чем попало — что делала, что собирается делать, что ей сказали подруга или торговец, но всегда о себе или о чем-то, связанным с нею.

Во всяком случае, Андре был уверен, что, уходя из столовой, она бросила:

— Мне надо к портнихе.

К г-же Жаме. Раньше ему иногда случалось ходить к ней с матерью: прислуга в доме еще не появилась, и его не с кем было оставить.

Портниха жила по дороге в Грас, между Рошвилем и Муженом, на втором этаже маленького, серого, унылого домика, запах которого был мальчику нестерпимо противен.

Швейная машинка в углу, манекен у окна, кресло с неизменной бело-рыжей кошкой, зеркальный шкаф, перед которым клиентки придирчиво осматривали себя во время примерок.

Он, еще ребенок, удивлялся, глядя на лицо матери в зеркале — совсем не такое, какое он знал: чуть искривленный нос, косящий взгляд. Он огорчался. Поездки к г-же Жаме, длившиеся порой по два часа и больше, угнетали его.

Уже внизу, на первом этаже, он приходил в ужас от встречи с хозяином-пенсионером, который денно и нощно сидел на стуле возле дверей и никогда ни с кем не здоровался, считая посетительниц чужачками, отнимающими у него жизненное пространство.

Ничуть не меньше Андре ненавидел и отвратительного сиреневого цвета подушечку для булавок, стол, где раскладывали серые бумажные выкройки, сметанные платья, но особенно-маленькую худенькую женщину неопределенного возраста, которая даже с булавками во рту не умолкала ни на минуту.

Никто не спрашивал у матери:

— Какие платья ты себе заказала?

Она одевалась не для них, а для себя, и отец никогда не хвалил ее новые туалеты. Один-единственный раз она объяснила, что выбирает в журналах модели самых известных портных и только г-жа Жаме способна воспроизвести их удивительно точно.

Не скажи она в тот день ни слова, Андре нисколько не удивился бы встрече в Ницце, куда она могла приехать за покупками или на свидание с подругой. Возможно, он ошибался, но ему показалось, что в ее взгляде, перехваченном в зеркале заднего обзора, сквозила паника.

— Вдруг наши родители опять пригласят друг друга, — не очень-то веря своим словам, прошептала Франсина, когда они прощались.

Она не намекала ни на случайную встречу, ни тем более на свидание, но по молчаливому согласию оба решили, что увидятся снова. — У тебя, наверное, много работы перед экзаменами?

— Хватает.

Он готовился уже давно, спокойно, методично, как делал все, за что брался.

— И ты не волнуешься?