В Лондоне, как и в любом туристическом городе, вас ждут приятные контрасты. Стоит вам отметиться там, где «не побывать нельзя», и зайти за угол, как вы оказываетесь в другом мире, где вас никто не ждёт, а потому ничто не мешает вашему восприятию. Находясь, скажем, в Венеции (только, заклинаю вас, не летом!), нельзя не увидеть площадь Сан-Марко, это очевидно. Но если вы не пройдёте по Славянской набережной дальше, куда не доходят ленивые туристы, и не свернёте через три моста на улицу Гарибальди, где в многочисленных ресторанчиках сидит сугубо местная публика, понимающая толк в венецианской кухне и потому никогда не ужинающая в дорогих «одноразовых» ресторанах для приезжих вокруг моста Реальто, боюсь, вы никогда не почувствуете настоящую Венецию.

До этой поездки я, к стыду своему, про собрание Уоллеса не знал, хотя кичился тем, что побывал (и не один раз) во всех основных галереях России, Италии, Франции, Англии, Испании, Германии, Португалии и даже Японии. Правда, я не застал открытой галерею в Мюнхене, а также не бывал в США и потому не знаком с экспозицией нью-йоркского музея Метрополитен, но в остальном, как мне казалось, в моём послужном списке нет крупных белых пятен. Оказалось, что есть. Молодец, Алина!

Пока мы шли, теперь уже после очередного поворота сверяясь с картой и читая на каждом перекрёстке надписи «Look right» под ногами, сделанные белой краской специально для глупых пилигримов с континента, привыкших, что сперва нужно смотреть налево, а потом направо, потому что в Англии, как вы знаете, наоборот, так вот, проделывая эти нехитрые упредительные телодвижения, я размышлял о том, как же хорошо, что где-то на свете ещё сохранились частные коллекции, которые можно увидеть и почувствовать.

Вы когда-нибудь бывали в Третьяковской галерее? Смею надеяться, что если вы заинтересовались этой книгой, то склонны к любознательности, а потому, да, бывали. Но я очень не уверен, что вы застали её в том виде, в каком она была до «реставрации», когда оригинальное здание надстроили, а экспозицию расширили, растянули и перевесили. Потому что мне посчастливилось побывать там с отцом задолго до её раскурочивания, начавшегося в 1986 году и продолжавшегося без малого десять лет. Не знаю, сколько раз за это время Павел Михайлович перевернулся в гробу. Когда галерея открылась снова, остались лишь картины – духа не было. И уже не будет. А ведь для подобных коллекций очень важно не только то, что именно вставлено в раму, но и где это произведение висит, рядом с чем и т. п. Для правильного восприятия важна «рука хозяина», если она была. Особенно, когда раньше среди всего этого торжества искусства жили живые люди, когда нынешняя галерея в прямом смысле слова была их домом.

Второй раз я ощутил чарующую домашнюю атмосферу, когда, тоже с отцом, шёл по уютным коридорчикам дворца Питти во Флоренции и остановился в маленькой гостиной, со стен которой на нас смотрели сразу пять работ Рафаэля (на самом деле их там восемь, но выделялись пять). А вокруг были стулья, диванчики и всякая домашняя утварь, нужная для повседневности. Рафаэль присутствовал здесь не для вздохов умиления, а просто – для красоты. И это лишь усиливало впечатление.

От Хартфорд-хауса я был вправе ожидать чего-то подобного. Именно в нём на протяжении всей своей 70-летней жизни Ричард Сеймур-Конуэй, он же 4-й маркиз Хартфордский собирал со всего мира произведения искусства, которые вместе с домом завещал своему внебрачному сыну – сэру Ричарду Уоллесу. Вдова последнего, собственно, и завещала всю коллекцию английской нации. Женщиной она была, судя по всему, умной, а потому в завещании выдвинула одно очень простое условие: ни один из предметов собрания ни при каких обстоятельствах не должен покидать стен Хартфорд-хауса, даже на время.

Весьма примечательно, что первозданности Палатинской галереи Питти мы тоже обязаны женщине – герцогине Анне Марии Луизе, завещавшей в 1743 году всех своих Рафаэлей, Тицианов, Рубенсов, Тинторетто, Липпи, Боттичелли и Веронезе с Ван Дейками городу Флоренции.

В коллекции Уоллеса также присутствуют два полотна Тициана, четыре – Рембрандта, три – Рубенса, четыре – Ван Дейка, двадцать два – Каналетто, есть там и Франс Хальс, и Мурильо, и Веласкес, и англичане вроде Гейнсборо и Рейнолдса, и французские художники. Ценители искусства вообще, а не только живописи, найдут там красивую мебель, фарфор, скульптуры, миниатюры, европейское и восточное оружие с доспехами и произведения из золота.

Когда мы, наконец, нашли зелёненький скверик, называющийся Манчестерской площадью и вошли в белокаменный свадебный торт подъезда (это сравнение вырвалось у меня самопроизвольно, но я решил его оставить, поскольку трёхэтажное здание и в самом деле похоже на торт, аппетитно присыпанный кофейной пудрой, и в таком случае выдающееся во дворик крыльцо с колоннами – начинка конфет «Птичье молоко»), нас ждали две новости: хорошая и не очень. Вход был, как и всюду в государственных галереях Англии, бесплатным, однако мне почему-то запретили пользоваться видеокамерой. Фотоаппарат под рестрикцию, к счастью, не попадал, если я обещал не пользоваться вспышкой. А зачем, спрашивается, мне вспышка, если у меня одна из последних моделей «Соньки»? Даже её предшественницы позволяли мне украдкой снимать разных спящих в Шанхае Будд, которых снимать запрещается строго – снимать в полутьме, с рук, но при этом результат без всякой вспышки получался чётким и ярким.

«Торт» с коллекцией Уоллеса.

Описывать странствия по музеям и галереям – дело неблагодарное. Если уж репродукции трудно назвать даже бледной тенью оригиналов, то чего стоит образ, облачённый в слова. Это надо видеть. А видеть, действительно, надо.

Могу разве что поделиться своим опытом восприятия картинных галерей. Заглядывая в новый зал, я обычно выхожу на середину и осматриваюсь. Как правило, одна-две работы сразу привлекают внимание. К ним я подхожу в первую очередь. Остальное осматривается в процессе неспешного хождения вдоль стен. Очередь следующей залы наступает только после полного круга по предыдущей. До сих пор у меня это не получалось в двух местах: у «голландцев» в Эрмитаже, потому что там очень хочется рассмотреть каждую мордашку каждой крохотной коровки на поле и каждый конёк маленького бегунка по заледеневшему каналу, и в вилле Боргезе, потому что в ней такая концентрация вечного, что подбираешь челюсть только когда, когда выходишь на бодрящий11 римский воздух.

Вообще же восприятие искусства – вещь сугубо индивидуальная и каждый волен иметь свои особые предпочтения в силу собственного вкуса. Или его отсутствия.

Мне, например, нравятся музеи, где целый зал посвящён чему-то одному. Например, статуе Давида во флорентийской Академии, или пролёт лестницы с Никой Самофракийской – в Лувре. У Уоллеса можно найти зал, где, кроме стеклянных шкафов по стенам с доспехами и оружием, в центре стоит бронированный конь с рыцарем – и больше ничего. В Дрезденской галерее (как и в Эрмитаже) такого не встретишь: там выставлено всё и сразу. И это притупляет восприятие.

Кстати о доспехах. Недавно я столкнулся по этому поводу с двумя новыми теориями. По одной все доспехи, что мы видим сегодня в музеях – новодел. Причина тому – их качество. Слишком хорошее. Не в смысле того, что на них почти нет царапин (что, согласитесь, тоже довольно подозрительно), но в смысле физической невозможности изготавливать идеально гладкие нагрудники и замечательно округлые шлемы с помощью молотка и наковальни. Для подобной работы нужен не молоток, а пресс, который появился гораздо позже рыцарей.