— Пошли!

Пи-Эм толкает одну дверь, потом другую. Они проходят через спальню Норы, выдержанную в голубых тонах, затем через ванную, тоже голубую и отделанную с такой роскошью, какой трудно ожидать в глухой аризонской долине. Потом оказываются в его собственной спальне. Тона здесь желтый и коричневый, ванна желтая.

Пи-Эм поочередно зажигает лампы, распахивает стенной шкаф, где висят костюмы.

— У нас с тобой был одинаковый размер.

— Да, но я малость похудел.

Без робости и стеснения, как в детстве, брат его стаскивает рубашку, обнажив белый мощный, мускулистый торс — предмет постоянной зависти Пи-Эм в былые времена. Сбрасывает брюки, кальсоны. Теперь он гол, как червяк.

— Дай-ка мне лучше пижаму, и, я завалюсь спать.

Надевая ее, он добавляет:

— Я тебя очень стесняю, правда?

И, словно рассуждая сам с собой, заканчивает:

— Самое разумное — переправить меня как можно скорее.

У Пи-Эм перехватывает горло. Он даже не пытается разобрать, что с ним, только выдавливает с трудом:

— Оружие есть?

— Нет.

Пи-Эм открывает дверь.

— Ванная направо. Найдешь там все, что нужно.

Оставшись один, он скисает. Этого давно уже с ним не случалось, да он сегодня почти не пил. Его мгновенно рвет, и проходит добрых четверть часа, прежде чем он возвращается к Hope и к гостям.

Он не стал бриться. Даже не умылся и не почистил зубы — только бы не поворачивать краны. Все так же лениво влез во вчерашние, еще влажные брюки и сунул босые ноги в сапоги для верховой езды. Глаза у него красные, во рту — мерзко.

Гости, как он и предвидел, разъехались по домам только в шестом часу, и один Бог знает, не занесло ли их перед сном куда-нибудь еще. Для этого достаточно кому-нибудь бросить:

— Загляните на минутку. По стаканчику — и восвояси.

Это может тянуться сутки, а то и больше. Однажды вся компания три дня и три ночи, пока не опустели холодильники, моталась вот так по долине, с одного ранчо на другое, и в конце концов отправилась добавлять в «Подземелье», на мексиканскую сторону Ногалеса.

Он бесшумно заглянул в комнату, где спал его брат, свернувшись клубочком и, как в детстве, прихватив зубами край простыни. Впечатляющее зрелище! Взрослый крупный мужчина, выше и плотнее, чем Пи-Эм, а лежит, как ребенок, и лицо тоже совсем детское.

Может быть, Доналд так и остался ребенком?

Мысль, возникшая у Пи-Эм, многое объясняла, но сейчас не время думать об этом.

Он притворил дверь, прошел через гостиную, усеянную бутылками, стаканами, окурками сигар и сигарет, недоеденными сандвичами. Как-то раз он спросил эту публику, зачем они устраивают сборища по субботам, когда в воскресенье прислуга выходная, если не считать нолендовского негра. Добро бы им в будни надо было ходить на службу и с самого утра торчать в конторе!

Небо было серое — где посветлей, где потемней; у подножия гор стелилась полоса тумана. Дождь перестал. В машине было сыро и холодно. Пи-Эм дал задний ход. Недалеко от реки развернулся и заметил, что там уже собралось несколько легковых, один грузовик и один джип.

Все они, понятно, явились сюда с одной целью. Только у остальных иные, чем у него, причины интересоваться уровнем воды. Здесь собралась вчерашняя компания в полном составе и еще другие, правда, женщин не было, кроме маленькой м-с Ноленд. Даже издали чувствовалось, что они возбуждены, как дети, которых выводит из равновесия любое событие, нарушающее монотонность повседневной жизни.

Вода в Санта-Крус поднялась высоко, выше, чем ночью. Напоминая собой густую липкую желтую массу, она катилась, кое-где вспучиваясь, вздыхала, как зверь, уносила с собой ветви, жестянки, всяческие отбросы, и, глядя на них, люди оживлялись.

— Хэлло, Пи-Эм!

Он вылез из машины, подошел к собравшимся. На другом берегу на крупной белой лошади сидел один из пембертоновских ковбоев.

— Решил перебираться?

— Уже четверть часа раздумывает.

Дело в том, что большинство ковбоев жили в деревне Тумакакори, вытянувшейся вдоль шоссе по ту сторону реки. На некоторых ранчо, например у Пи-Эм, имелся домик для старшего ковбоя, на других — бараки для холостяков. У Пембертонов такого в заводе не было, а они держали для себя коров, которых — разлив не разлив — все равно надо доить.

Вид у старика Пембертона был явно встревоженный.

Ковбой на белой лошади все так же бесстрастно разглядывал стремительный поток. Вокруг, втолковывая ему что-то по-испански, толпились его товарищи, приехавшие вместе с ними из деревни.

— Нора еще не встала? — осведомилась маленькая м-с Ноленд.

Ее всегда так называли, потому что она действительно походила на маленькую, изящную статуэтку. Как все мужчины на этом и ковбои на том берегу, она была в сапогах, синих джинсах и красной клетчатой рубашке, на которую свободно падали волосы. Лицо не напудрено, губы не накрашены.

— А ваш гость, Пи-Эм?

Ему полагалось бы ответить, что тот спит, но он пропустил вопрос мимо ушей. Он смотрел на белую лошадь. И твердил себе, что должен был об этом подумать, что еще час назад мог, пожалуй, переправить брата верхом. Ну а на той стороне? Где бы он раздобыл машину?

Почему Доналд не попытался осуществить свой план в одиночку? С какой стати Пи-Эм?

Медленно, все с тем же бесстрастным лицом ковбой направил лошадь к реке, и, войдя в воду, животное почти тут же погрузилось по грудь. Это была огромная, могучая кобыла, гораздо более рослая, чем обычные верховые лошади на Западе, и тем не менее казалось, что дно уходит у нее из-под ног; она двигалась боком, словно течение разворачивало ее вокруг оси. На самом глубоком месте вода закрыла сапоги всадника, и все затаили дыхание, пока кобыла, угодившая, видимо, в яму, не выбралась наконец из быстрины; теперь вода опять доходила ей только до коленей, и, несколько раз высоко вскинув ноги, она выбежала на берег.

— Жаль, что ваш приятель не приехал.

Широко раскрытыми глазами он уставился на м-с Ноленд, и та прыснула со смеху.

— Вы что, все еще не проснулись, Пи-Эм? Чем он вообще занимается? В нем, знаете, есть что-то очень печальное. Меня это сразу поразило.

«Что-то очень печальное». Странно, что она сказала о Доналде именно эти слова. От кого-то много-много лет назад Пи-Эм уже слышал такие же — или почти такие. Голос, произнесший их, — тоже, кстати, женский, — до сих пор стоит у него в ушах. Он напряг память.

— Вы не ответили мне. Я спросила, чем он занимается в жизни.

— Кажется, бизнесом.

— Вот уж не подумала бы! Кстати, передайте Hope, пусть зря не старается — готовить ничего не надо. Дженкинс только что поставил на плиту двадцать фунтов жаркого. Отсюда едем к нам, поедим. Жаркое у нас капитальное, мы одни не справимся.

Он отозвался:

— Нора, возможно, приедет.

— Надеюсь, вы с приятелем — тоже?

— Боюсь, ему будет трудновато. Он только что перенес тяжелую болезнь.

— Если не привезете его, я приеду за ним сама.

— Послушайте, Лил…

— Хотите, чтобы он развлекал только вас?

— Нет. Но говорю вполне серьезно: болезнь действительно оказалась очень тяжелой. — Пи-Эм понизил голос до шепота:

— Он был на грани помешательства. Ему совершенно нельзя пить.

— Ну и не будет.

— Погодите. Вы меня не поняли. Я хочу сказать: у него может появиться желание выпить. Особенно когда кругом все пьют. А для него капля алкоголя — уже яд.

— Не преувеличиваете?

— Нисколько.

— Вы уверены, Пи-Эм, что сказали мне всю правду?

— Зачем мне врать?

— Вот вы упомянули, что он был на грани помешательства. Только ли на грани? Может быть, в определенный момент…

— Тише, Лил!

— Значит, да?

— Надеюсь, вы умеете молчать?

Правильно он поступает? Или нет?

— И все-таки привозите его. Обещаю соблюдать осторожность.

У той, которая некогда подметила в Доналде что-то очень печальное, тоже был задумчивый вид. Теперь Пи-Эм вспомнил: перед ним внезапно ожило женское лицо.