Тут он и выпалил, сам удивляясь тому, что говорил:

— Как вам обоим не стыдно! Как вам не стыдно, Лил! Если бы ваш муж…

Чтобы все получилось именно так, потребовалось просто чудовищное совпадение разных случайностей. Потребовалась также другая коллизия: Лэрри Ноленд, обычно ничуть не ревнивый, выпил больше нормы и, как Пи-Эм, двинулся по следу жены.

По логике он должен был обрушиться на Доналда.

Так вот, когда Пи-Эм заговорил, Лэрри стоял, притаившись в углу веранды. И, вопреки всем ожиданиям, сорвал злость на Пи-Эм.

У этого мирного человека бывали звериные вспышки.

Без предупреждения, без единого слова он въехал Пи-Эм кулаком в лицо.

Стакан буквально взлетел в воздух, вылился на платье м-с Ноленд и разбился об пол. Непроизвольно отреагировав на боль в челюсти, Пи-Эм, в свою очередь, ударил раз, другой, третий, может быть, даже больше и продолжал бы так до бесконечности, хотя противник его уже свалился.

Был ли еще кто-нибудь рядом с ними в эту минуту?

Пыталась Лил остановить Доналда или нет?

Брат, стиснув кулаки, надвигался на него, и Пи-Эм, облегченно вздохнув, встал в позицию.

Удар пришелся ему в левый глаз, который он так больше и не открыл. Но его кулаки тоже угодили не в пустоту. До сих пор у него в ушах стоит крик Норы:

— Пи-Эм!.. Успокойся! Оставь его!

После первой схватки оба отступили, давая себе свободу маневра. В зрачках Доналда поблескивал все тот же свирепый иронический огонек.

— Не забудь, что я тебе сказал, — процедил он сквозь зубы. — А теперь иди сюда, я расквашу твою поганую рожу.

Может быть, сказано было и не совсем так, но слова «поганая рожа» Доналд употребил. Нора бросилась оттаскивать мужа. Не придумай он историю с сумасшествием, их, скорее всего, оставили бы в покое — пусть выясняют отношения сами.

Дерущихся разняли. Роль арбитра, как всегда, взял на себя Пембертон, выполнивший свою миссию с простотой и достоинством.

— Мы в доме наших друзей Нолендов, ребята. Хотите сводить счеты — соблюдайте приличия: выйдите на улицу.

Пи-Эм заметил кровь у себя на руке. Его отвели в сторону. Окружающие, перебивая друг друга, что-то говорили ему.

Он ясно помнит, что несколько раз повторил:

— Пусть он выйдет на улицу! Пусть выйдет! Пембертон прав. Пусть выйдет!..

Разумеется, с ними схитрили, как хитрят с детьми. Его вывели из дома на крыльцо, а Доналда утащили в другую сторону — вероятно, в патио.

Пи-Эм очнулся у себя в машине, но не за рулем — его место заняла Нора.

— Поехать с вами?

Голос был вроде бы Смайли.

— Благодарю, не надо. Справлюсь сама. Извините нас.

Пи-Эм, разгоряченный дракой, порывался выскочить.

— А, удрал! Он струсил! Ха-ха-ха!

Кто-то проверил, закрыта ли дверца с его стороны.

Провал. Мрак с несколькими просветами. Он, например, уверен, что дома выпил еще. Нора, конечно, не стала ему мешать — пусть добирает. Дать ему свалить себя с ног, потом уложить его — это, бесспорно, самое разумное, что она могла сделать.

Куда делся Доналд? Чью сторону взяли их приятели?

Не остался ли он у Нолендов?

Все было так ужасно, что Пи-Эм боялся об этом думать. И тем не менее ему совершенно необходимо знать все. Он вновь видел свою гостиную с одной-единственной зажженной лампой, полуосвещенную фигуру Норы, ее голые ноги и бедра. Она, разумеется, тоже была пьяна. Все были пьяны.

Только вот за всем этим стоит нечто такое, что продолжает ускользать от него, хотя в нем-то и заключена, пожалуй, вся суть. Нет, он обязательно должен открыть глаза, встать с постели.

Левый глаз Пи-Эм заплыл. Ему казалось, что голова у него полна какой-то жидкостью, которая при малейшем движении переливается из стороны в сторону.

Несмотря ни на что, он добрался до ванной. Встал перед зеркалом, посмотрелся в него. Веко на левом глазу было иссиня-черным и вспухло, нижняя губа вздулась, на подбородке запеклась кровь. Он сунулся в аптечку, нашел пузырек с минеральной солью, к которой всегда прибегал в подобных случаях, и вытряхнул две таблетки в стакан.

Вода немедленно забурлила.

Он чувствовал себя по-настоящему больным. Ему хотелось позвать Нору, но его удерживал стыд; кроме того, он опасался узнать подробности, которые окажутся еще более неприглядными, чем те, что уже ему известны. На дворе было солнечно, хотя из-за большой влажности свет как бы уплотнился и стал более желтым, чем всегда.

Однако в стороне Ногалеса опять погромыхивало.

Так обычно и бывает. Одна-две сильные грозы, потом затишье. Утром кажется, что все кончилось. Зелень дышит свежестью, птицы поют, на небе ни облачка.

Потом из-за горных вершин выползает что-то ослепительно белое, становится светло-серым, затем почти черным, и часа в два-три дня, когда вода в реке вроде бы начинает идти на убыль, разражается новая гроза.

Иногда в этом промежутке кто-нибудь успевает перебраться через Санта-Крус на лошади или пешком, по пояс в воде, с риском, что при первом же неверном шаге его унесет течением.

Пи-Эм чувствовал, что должен снова лечь. Его шатало. Он боялся потерять сознание.

К счастью, дверь, соединявшая ванные супругов, наконец распахнулась. Кожа на лице у Норы блестела, взгляд был тусклый, волосы растрепаны. Она тоже спала.

Он разбудил жену, когда открывал кран, и на ее мальчишеском теле не было ничего, кроме голубого пеньюара.

— Тебе чего-нибудь дать?

— Не знаю. Мне что-то нехорошо.

— Ну-ка покажись.

Поглядев на его лицо, она не улыбнулась, но и состраданием не прониклась.

— Лег бы ты лучше опять.

— Послушай, Нора…

— Что?

— Прости меня. Я не помню в точности, что произошло, но…

Милдред в таких обстоятельствах наверняка сходила бы с ума. Нора, вероятно, не злилась на него, но и жалости у нее тоже «не было.

— Иди. Сейчас принесу тебе лед.

Он увидел свою одежду, валявшуюся рядом с кроватью.

— Кто меня раздел? Ты?

— Да. Это было нелегко. Ты рвался обратно. Говорил, что это вопрос жизни и смерти.

— Что? Какой там еще вопрос жизни и смерти?

— Вопрос о том, разыщешь ты его или нет. Ложись.

И называл ты его не Эриком, а Доналдом. Почему?

— Не знаю.

— Скажи честно: ты врал мне с самого начала?

Не время ли все объяснить? Или придумать новую ложь?

— Умоляю, Нора, принеси лед.

Она ушла, все так же босиком. В доме царил беспорядок. Удивительно тоскливо много дней подряд обходиться без прислуги! Впечатление такое, будто все идет как попало, погружается в лишенный всякой поэтичности хаос.

— Я много болтал? — спросил Пи-Эм, когда на лоб ему лег пузырь со льдом.

Они были скорее товарищами, чем мужем и женой.

О подлинно любовных отношениях речь у них никогда не заходила. Товарищем, правда. Нора была превосходным, тем более что всегда сохраняла хладнокровие.

— Ты упорно говорил о какой-то катастрофе. Это стало у тебя вроде навязчивой идеи. Погоди, сейчас припомню… Ты твердил: «Они не сознают, что только я могу предотвратить катастрофу. Я всю жизнь работал, чтобы не допустить ее, и вот как меня отблагодарили».

Он покраснел от этой пьяной высокопарности. Во хмелю он неизменно считал себя несчастным, непонятым.

Ему казалось, что, делая все для других, он ничего не получает взамен.

— Я пробовала помешать тебе звонить.

— Я звонил?

— Мне пришлось уступить: я ведь не знала, насколько обоснованно твое беспокойство.

— Я звонил от Нолендов?

— Отсюда, когда мы возвратились. Ты подуспокоился. Я даже подумала, что к тебе вернулось самообладание. Ты попросил еще выпить. Сперва я не дала. Ты настаивал. Повторял: «Поверь, Нора, так надо. Мне предстоят серьезные шаги. Это вопрос жизни и смерти.

Я, конечно, пьян, но знаю что делаю».

Он боялся поднять на нее глаза. Она взяла со стола пачку сигарет, закурила и, закинув ногу на ногу, устроилась в кресле, единственном на всю спальню. Отважившись наконец искоса бросить на нее взгляд, он по гримасе, сопровождавшей первую затяжку, понял, что похмелье у Норы тоже не из легких.