«Гец» и «Вертер» сделали Гете признанным главой движения «бури и натиска»; завершителем его через десятилетие станет Фридрих Шиллер.
Но пока для Шиллера все еще тянутся годы плена, годы ненавистной академии… И писатели «бури и натиска» кажутся ему недосягаемыми образцами. Вот перед ним тоненькая книга с нарисованным на обложке дубом, сломленным грозой, — «Уголино», трагедия Герстенберга. Она исполнена мрачного пафоса. В муках голода погибает в темнице пизанский мятежник Уголино. Умирают с ним вместе три его сына: юноша, отрок, мальчик…
Уголино восстал против тирана Пизы, но недруг подсказал ему коварную мысль: самому захватить царскую корону. Он «отважился на роковой шаг, который никогда не простит себе, и стал навеки несчастлив». Теперь он гибнет… Так погибнет и юношеский герой Шиллера — Фиеско, когда, изменив делу республики, захочет стать властителем Генуи.
Под впечатлением «Вертера» и «Уголино» Шиллер пишет трагедию «Студент из Нассау». Восторженно встреченная друзьями, она была, однако, вскоре уничтожена самим автором. Такая же судьба постигла и следующую отроческую трагедию, «Козимо Медичи».
Еще одна из любимых книг юноши — «Юлий Тарентский» Лейзевица, студента Геттингенского университета. Это драма о вражде двух братьев; «штюрмеры» любят такую тему. Юлий проникся идеями Руссо. В страстных монологах клеймит он современное общество неравенства, где не может быть счастлив человек: «Слезы и стенания — вот общий язык, который объединяет мир». Надо вырваться из тисков этого мира, где все несвободны, где «каждый человек — слуга другого, каждый прикован к цепи, на другом конце которой — его раб».
Ночью при свете огарка читает Шиллер стихотворения и пьесы «штюрмеров». Он не замечает ни драматургической беспомощности многих из них, ни чрезмерного пафоса. Он чувствует одно: дух мятежа, протеста, негодования.
Светает… Скоро раздастся ненавистный барабанный бой — подъем! А он и не заснул.
Или, может быть, он спит и видит все это во сне?..
Мчится на взмыленном коне, топча крестьянские посевы, дикий охотник. В бешеной скачке разрушил он хижину отшельника, изрубил мирное стадо. Но наступает и час расплаты: охотник сам становится добычей; до дня страшного суда обречен он носиться на коне, не зная покоя…
Расплата! Ждать, пока наступит суд божий?
Не о другом ли суде — суде народа — идет речь в старинном предании Гарца: из своего проклятого гнезда много лет подряд совершал граф-разбойник набеги, разорявшие округу, но, наконец, народ нашел на него управу: в надежную железную клетку заперли разбойника… Где Шиллер читал об этом?
«Дикий охотник», «Разбойник-граф» — баллады Бюргера.
Недавно попала в академию эта удивительная книга. Будто ожили в ней причудливые и таинственные образы, созданные фантазией народа.
Что это, уже подъем? Бьет барабан? Нет, снова топот коня в ночной тьме.
Помчались… Конь бежит, летит,
Под ним земля шумит, дрожит,
С дороги вихри вьются,
От камней искры льются…
Ленора скачет с мертвым женихом.
Теснятся в воображении юноши образы прочитанного…
Как жизненна баллада о Леноре, несмотря на всю свою фантастичность! Здесь речь идет о близком, почти сегодняшнем, о том, что у многих в памяти. Пражская битва 6 мая 1757 года… Семилетняя война, в которой участвовал отец — Иоганн Каспар Шиллер…
Как и Ленора, тысячи немецких девушек ждали и не дождались с поля боя женихов.
Пошел в чужую он страну
За Фридериком на войну;
Никто об нем не слышит;
А сам он к ней не пишет.
С императрицею король
За что-то раздружились,
И кровь лилась, лилась… доколь
Они не помирились.
Впервые в балладе Бюргера «Ленора» с такой силой прозвучала в немецкой литературе народная ненависть к войне.
Впервые в другом стихотворении Бюргера, «Крестьянин своим князьям», немецкий народ заговорил со своими угнетателями не как смиренная жертва, а как грозный судья-обличитель.
Кто ты, коль смеет колесо
Твоей кареты, князь, давить,
Твой конь топтать меня?
Посевы, что ты топчешь, князь,
Что пожираешь ты с конем, —
Мне, мне принадлежат.
Ты не пахал, не боронил,
Над урожаем не потел;
И труд и хлеб — мои.
По многу раз перечитывал Шиллер полюбившиеся ему произведения.
В эти годы под воздействием бунтарской литературы «бури и натиска» он проникается верой в силу искусства, в силу слова, в гражданственную миссию писателя, который один способен быть судьей власть имущих в те времена, когда молчит голос правосудия.
Среди любимых книг — новелла Шубарта «Из истории человеческого сердца», напечатанная в 1775 году в вюртембергском журнале «Швабский магазин».
Двое братьев: честный, благородный, по-юношески легкомысленный Карл, «любимец домашней челяди и всей деревни», и интриган Вильгельм; за личиной ханжеского благочестия скрывает он злобную, преступную натуру. Чтобы завладеть наследством, Вильгельм решается на отцеубийство, но Карл, никем не узнанный, спасает старика.
Шубарт призывает писателей изучить «все изгибы человеческой души», чтобы суметь «стереть фальшивую краску с лица притворщика» и отстоять против него «права открытого сердца».
«Вот небольшая повесть о том, что случилось среди нас, и я предоставляю любому гению сделать из нее комедию или роман, если только он из робости не перенесет место действия в Испанию или Грецию вместо родной немецкой почвы».
Эстафету принял семнадцатилетний воспитанник Карловой школы.
Вскоре после знакомства с новеллой Шубарта Шиллер начал работать над драмой на сюжет этой новеллы — «Разбойники».
Она задумана как самая смелая из всего написанного по-немецки, бунтарская, обличительная драма.
Своим замыслом Шиллер делится с другом Шарфенштейном: «Мы напишем такую книгу, которая непременно будет сожжена рукой палача!»
РУКОПИСЬ, ПРОЧИТАННАЯ В ЛЕСУ
«О богиня, святая свобода, Сорви с моих рук оковы…»
(Шубарт. «Немецкая свобода»)
Зима 1776 года незабываема для Шиллера. В № 10 журнала «Швабский магазин» впервые увидело свет его стихотворение — идиллия «Вечер».
Оно подписано только инициалом «Ш.». Но юный автор не тщеславен. Он счастлив уже тем, что напечатаны строки, выражающие самую сокровенную его мысль — мечту о высоком уделе поэта.
Не надо мне миров,
Мне песен дай, создатель!
Публикуя юношескую идиллию Шиллера, издатель «Швабского магазина» профессор Бальтазар Гауг сопроводил ее пророческими словами:
«Автор этих строк — шестнадцатилетний юноша; он, по-видимому, знаком с произведениями наших лучших писателей и обещает со временем стать «os magna sonatorumn» (что в переводе с латыни буквально значит: «громко звучащими устами», то есть знаменитостью).
Через несколько месяцев в том же журнале появляется и следующее стихотворение, подписанное инициалом «Ш.», — «Завоеватель».
Пожалуй, оно чересчур длинно и выспренно, но какая сила негодования против войны! Да не метит ли оно в самого Фридриха Прусского, наиболее крупного из кровавых феодальных хищников — захватчиков того времени?
Да, захватчик, о да, будешь бессмертен ты,
Ждет в надежде старик — будешь бессмертен ты,
Ждут сироты и вдовы — будешь бессмертен ты!
