— Ладно, Рако, пой лучше, какое тебе дело до провианта!

Свистел паровоз. Начальник станции размахивал руками и кричал, чтобы все садились. Богдана одолевали сомнения.

— Прыгай, Богдан! — звал Иван, пытаясь перекричать скрип и стремительное гулкое громыханье вагона.

И Богдан вскочил в вагон, снова переполненный песней; состав спотыкался от ее тяжести. Богдану нечем было дышать. Он стоял возле дверей и смотрел на пустынные мокрые поля. И снова приложил воск на левую бровь, прикрывая глаз шапкой.

— Родина вечна, Сербия вечна! А правительства и короли, партии и политиканы исчезают как дым, как речная пена! — голосом Ивана Катича кто-то в конце песни выкрикивал слова Данило Истории.

— А что будем делать с экономикой, с тем, чем люди живы и по причине чего одни голодны и голы, а другие сыты и имеют все что душе угодно? Так ведь, Усач?

Богдану хотелось молчать. А поезд словно бы медленнее шел после остановки на станции с растерзанным названием.

— В эту вашу социалистическую болтовню, будто война идет из-за прибылей и рынков, могут верить разве что сапожные подмастерья, потому что все прочие мобилизованы. Сейчас имеют значение иные факторы. Где сейчас ваш рабочий класс? Чем сейчас занят германский и австрийский пролетариат? У каких это рабочих нету сейчас отечества, товарищи социалисты? Ну-ка, Богдан!

У того не хватило выдержки обойти молчанием вызов Данило Истории.

— Для всех рабочих мира отечество является мачехой. Спекулянтская и продажная Сербия — это не моя Сербия. Сербия Пашича и Аписа — это не моя Сербия, Данило!

— А почему же тогда вы, социалисты, воюете сейчас, товарищ Драгович? Почему твой вождь Димитрие Туцович — командир роты в сербской армии?

— Мы воюем потому, что не хотим, чтобы нас поработили еще большие кровопийцы, чем наши собственные. И за то, чтобы после войны не было того, что было до нее. Мы воюем…

— Вот так, значит, товарищ! Вы воюете за революцию!

— За революцию, а за что же еще, радикаленок! Мывоюем за то, чтобы никогда больше не пришлось воевать. Европейские рабочие из окопов пойдут на парижские, берлинские, лондонские баррикады. А хорваты, словенцы, чехи поднимут восстание и разгромят Габсбургскую монархию.

— Вот в это только я и верю. Хорваты, боснийцы, воеводинцы недолго будут гибнуть за Вену и Пешт, убивать своих братьев за Франца Иосифа. Ставлю свою голову!

Весь взвод оказался втянутым в спор, спорили по поводу границ будущего объединенного югославского государства; большинство стояло за то, чтобы границей стал Триест; меньшинство удовлетворялось Истрией до Пулы; ни у кого не было сомнений в том, что вся Каринтия будет наша; а Тимишоара и Бая — само собой. Если греки не присоединятся к союзникам, а лучше, чтоб они не присоединились, нам не составит труда отобрать у них славянские Салоники; а по Адриатическому морю итальянцы пусть себе плавают, только на наших кораблях…

Из раскрытых дверей других вагонов неслась песня. Издавая громкие гудки, паровоз спешил на север.

Когда миновали Багрдан, по эшелону пронеслась весть, что в Лапове батальон разделят. Две роты пойдут в Аранджеловац, прямым ходом во Вторую армию, и завтра будут на позициях; три роты направятся в Крагуевац в распоряжение Верховного командования.

— Кто пойдет в Крагуевац? — кричал Богдан Драговин, высунувшись из вагона. Соседние вагоны не знали. И он повернулся к товарищам: под одеждой глухо стучали сердца, бледные, сонные, небритые лица. Он понимал их молчание: лучше всем вместе и на одну позицию. Пусть уж начинается. Если его роту направят в Аранджеловац, он убежит, чтобы встретить Наталию, они проведут вместе ночь, а оттуда он пойдет в первый же бой. Если его расстреляют за это как дезертира, то тогда воистину на этом свете и в этой стране незачем человеку жить.

— Первая станция Лапово, господа унтер-офицеры, — подал голос Душан Казанова.

— Не может быть! — охнул кто-то.

— Увы, география — самая точная наука.

Иван Катич пробрался к Богдану.

— Если нас разделят, я иду с тобой, — шепнул взволнованно.

— А я прямиком в Крагуевац, если пошлют на Аранджеловац. Вот так!

— Вместе пойдем! — Иван произнес это вслух, в восторге от решения Богдана.

Тот снял со лба воск; остатки свечи сунул в карман, солдатскую шапку лихо надел набекрень.

— Идет. К этой дерьмовой жизни следует относиться хотя бы с унтер-офицерскими правами.

Ивану захотелось его обнять: с ним куда угодно, до конца.

Загудел паровоз.

— Лапово, — сообщил Бора Валет; откинув голову, он пустил струйку слюны в угол вагона.

От головы поезда донеслось: «Святый боже, святый крепкий…» Все молча переглянулись.

Это студенческий хор «Обилия» пел свою последнюю песнь.

— Неужто все наши песенки спеты? — громко поинтересовался Данило История.

— Да. Осталось только отпевать, — ответил Бора Валет.

Иван сжал руку Богдана, напуганный дрожью побелевших губ на лицах своих товарищей. Богдан обдумывал план побега на случай, если попадет в Аранджеловац. В соседнем вагоне тоже запели прощальную молитву. Сердца готовы были вырваться из-под солдатских курток. Ивану казалось, он не мог бы пережить Богдана. Данило История, откашлявшись, запел хриплым, дрожащим голосом: «Святый боже, святый крепкий…» Все его поддержали. Иван видел, как сверкали слезинки в глазах товарищей и пылали огнем обнаженные деревья под угрюмым небом. И у Богдана он увидел искорку слезы. Пела вся рота, пел весь Студенческий батальон: «Вечная память, вечная память…» Иван Катич присоединил свой голос, впервые в жизни он пел перед людьми и вместе с людьми. Богдан повернулся ко всем спиной, чтобы не было видно, что у него нет сил петь даже молитву. Высунул наружу голову, вглядываясь в приближающуюся станцию.

Паровоз замедлял ход, тихо, без гудков, хотя и перрон, и все пути запрудили беженцы и их скарб. Поезд приближался к ним медленно, все медленнее, в то время как молитва звучала все громче; сдерживая дыхание, точно на цыпочках, паровоз подходил к станции, вклиниваясь в гущу растерянной, онемевшей толпы, в гущу людей, испуганных молитвой и с трудом освобождавших путь; они не верили своим ушам, таращили глаза на товарный состав, готовый развалиться от звуков «Вечной памяти». А когда поняли, кто эти юноши, столь страстно поющие сами себе отходную, вся эта огромная масса женщин и стариков зарыдала. Поезд шел сквозь рыдания; скрежета металла не было слышно. Певцы слышали эти рыдания и сами пели во всю мощь.

— Вот она, родина! — всхлипнул Иван, обратившись к Богдану.

— Теперь ты веришь в братство людей? — спросил Богдан, не сводя глаз с рыдающей толпы;

— Верю. И верю в родину. Ты прав. Ничто так не объединяет нас, как боль.

Пение оборвалось вдруг.

Вагон остановился перед заплаканными лицами неоглядной толпы женщин. Может быть, и Наталия среди них, подумал Богдан.

— Если увидишь красивую светловолосую девушку, которая будет кого-то искать, скажи мне, — предупредил Ивана.

— Я с тобой буду, я сказал тебе. — Тот крепко сжал его локоть.

Слышались слова команды, роты стали строиться у вагонов. Угрюмо и неохотно ребята разбирали ранцы, застегивались, спускались из вагонов. У Ивана не хватало сил смотреть на плачущих женщин, и он отводил глаза; Богдан волновался, поднимался на цыпочки.

— Вот сейчас бы в атаку. Перед ними, за них, — произнес Данило История.

— В этом выразилось бы отчаяние, — возразил Душан Казанова.

— Ну и пусть. Оно, думается мне, сильнее страха, — ответил Данило.

«Смирно!» Начальник эшелона командовал тихо, и его слова были почти неразличимы в плаче и рыданиях женщин.

— Первой и второй ротам вернуться в вагоны и продолжить путь в Аранджеловац. Остальным трем ротам грузиться в эшелон на втором пути. Конечный пункт — Крагуевац.