— Как зовут вашего сына? Моего брата.

— Адам!

— Как первого человека. Хорошее имя, — пробормотала, волнуясь. Нашелся у нее еще один брат. Может, и его придется перевязывать. — Извините, я вам не сказала, меня зовут Милена. — И совсем смутилась. Какое зло причинили они отцу, если спустя двадцать лет он им не простил? Или это он их чем-то оскорбил? Не может отец зло причинять. Знает ли Иван эту тайну? Сегодня же ночью она напишет ему, что встретила дядю, и про брата. — Я не расслышала, простите…

— Я говорю, сперва разузнай о Благое Дачиче, седьмой полк, Моравская дивизия, вторая очередь. А потом с дядей поговоришь.

— Ладно. Подождите здесь. — И подняла фонарь, чтобы увидеть лицо дяди.

Джордже сгорбился, опустил голову: а где ее брат? Должно быть, Вукашин их пристроил: дочку в сестры отправил, сына укрыл писарем при Верховном командовании. И волки сыты, и овцы целы, и сам опять великим сербом выходит. А наш Адам пусть погибает за министерский портфель дядюшки, за силу и власть господскую. Чтоб их собаки загрызли, поганых!

— Что твоя племянница-то пропала?

— Господская кровь. Как мать ее.

— А мне кажется, вылитый отец.

— Не настырничай, Тола. Помалкивай, сам со своей мукой справляйся. А я ее не попросил заодно поискать и Адама. Если он перешел тот мост, как толковали, так ведь бои-то продолжались, люди потом тоже гибли. Если человек на эдакого коня взгромоздился, его ж с дальней горы видать. Как на упражнениях.

— Немец по коню бьет, не по всаднику. Пеший сам по себе мишень, Джордже. Пеших всегда больше погибает Хорошо, если одна нога, без одной можно. А если обеих лишился, солнышко ему божье, что делать, если обеих?

Они замолчали; санитар в ведре вынес из операционной окровавленные конечности, ступил в темноту и пошел вдоль стены, завернул за угол; Джордже зажмурился, а Тола не разглядел: ноги или руки в ведре.

— Неужто они собакам отрезанные ноги швыряют? В душу их докторскую, неужто не могут ноги по-хорошему, по-людски закопать? У человека ведь только две ноги и есть, а сколько мук вытерпеть приходится, пока вырастут Половина человека ноги-то. Ногами спасаемся и свое получаем. И пляшем на них, и дороги для них существуют. Без ног человек — колода…

— Помолчи ты, тебе говорят. Брошу я тебя. Не могу больше. — Джордже отвернулся, чтоб не видеть мертвого солдата, которого несли два санитара: один держал за голову, другой за ноги, тащили по ступенькам, через лужу, вдоль стены, за угол.

Тола шагнул было за ними, поглядеть, куда там бросают, но на лестнице с озабоченным видом появилась Милена и стала медленно спускаться, не сводя глаз с Джордже, который смотрел в лужу перед собой, сгибаясь под тяжестью сумки: не похож он на отца. Ростом гораздо ниже. И несчастный. Как его утешить?

— Ну что? — Тола шагнул навстречу и замер у нижней ступеньки.

— Вечером доставили раненого с бумажкой в кармане. Написано «Блажа». И ничего больше.

— Блажа? И ничего больше?

— Ничего. Ни полка, ни дивизии.

— Ну и?..

— Ампутировали ему обе ноги. Но выживет наверняка. Доктор Сергеев его оперировал. Русский операцию делал. Он пока в себя не пришел, и я не могла спросить у него фамилию и все остальное.

— Это, Джордже, точно, его ноги стервятник этот санитарный пронес тут. — Тола схватил Джордже за плечи, затряс. — Собакам! — простонал.

Милена разглядывала голубые доски, не понимая их назначения.

— Перестань! Неужели один твой Блажа на всю Сербию! Потерпи немного, через час придет в себя, и я спрошу его, кто он и откуда. Бывает, возчики бумажки перепутают.

— Спасибо тебе, дочка. Я погляжу, не Блажины ли это были ноги. — И он пошел вдоль стены за санитарами, что несли мертвого солдата. Куда-то туда отнесли ведро, из которого что-то торчало. Не иначе чьи-то ходули, крупного, видать, здорового мужика, солнце ему божье, Блажины ведь могут быть.

— Дядя, идите под крышу. Укройтесь от дождя.

— Ты не можешь посмотреть списки? Адам, конный эскадрон, Первая армия, — бормотал Джордже, не двигаясь с места.

— Могу. Я посмотрю. Не беспокойтесь. Вы знаете, папа сегодня в Валево приехал. Мне сказали, искал меня. — Она не видела его глаз. Он словно поперхнулся. Не обрадовался. — Папа был бы рад видеть вас. Он все собирался в деревню поехать. Деда повидать и вас. Но дела, всякие его обязанности. Вы ведь знаете, за три года три войны. А он в оппозиции, и можете себе представить, какая у него жизнь, пока Пашич у власти.

Джордже ниже склонился под своим мешком, совсем спрятавшись под шапкой. Неприятно ему, словно бы и стыдно. Наверно, это он виноват в ссоре с папой, в их вражде. А все-таки он несчастен. Папа должен его простить. Сейчас должен, во время войны, простить его.

— Папа мне много рассказывал о своем детстве…

— Врет все твой отец, — оборвал ее Джордже и поднял голову. Всмотрелся в нее: на отца похожа. — А ты, если хочешь что-нибудь для меня сделать, ступай и погляди списки, как я просил.

Она удивленно смотрела на него.

Вернулся Тола, молча взял у Джордже фонарь и кинулся в темноту. На углу столкнулся с санитаром. Увидел пустое ведро.

— Стой. Ты где ведро опорожнил?

— А тебе что?

Тола схватил его за плечо и поднял фонарь.

— Или ноги человеческие — дерьмо? — Он тряс санитара изо всех сил. — Даже если они отрезаны, человек божий!

— Да пусти ты меня, дед, не то я тебя тоже в яму сброшу — Санитар пытался вырваться.

— Из моих рук бык Ачима не мог освободиться!

— Ладно, чего тебе?

— Хочу, чтоб ты мне по-человечески сказал, чьи ноги ты выбросил и куда? Переломаю плечо, если не скажешь.

— Откуда мне знать, дед, кому доктора ноги отпиливают? Я кровь вытираю и дерьмо выношу.

— Какое дерьмо, ты?! — Тола продолжал трясти парня. — Для тебя, вонючка тыловая, дерьмо — ноги и руки солдата, которого шваб убил за Сербию!

— Я тебе по-сербски говорю: я убираю операционную, а больше меня ничего не касается. Пусти…

— Ты это брось, стервец, я четырех сыновей державе дал. Те ноги, что ты выбросил, не Благое ли Дачичу отрезали, из седьмого полка Моравской дивизии?

— Говорю тебе, не знаю.

— От крупного мужика они?

— Не рассматривал я. Заметил только, что ступню на одной начисто раздробило.

Тола отпустил санитара.

— Скажи, сынок, когда он кричал, пока эти палачи ему ноги отрубали, кого он, мученик, вспоминал?

— Все, когда кричат, мать вспоминают. Все мы из одного сделаны.

— Пьешь? Есть у меня добрая комовица[54], — протянул он склянку санитару.

— Не могу я сейчас. Надо идти.

— Ступай, только скажи мне, до каких пор отхватили?

— Выше колена.

— Ух, солнце им кровавое! Куда ты их бросил?

— В яму, в навоз. За миндальным деревом. Там груда рук и ног.

— Не навоз это, дурень ты лазаретный. Ничто от человека, от солдата не навоз.

С фонарем пошел Тола к миндальному дереву, к яме. Осторожно пробирался под окнами госпиталя: слушал крики раненых. Они смешивались, сливались в общий вой, прерываемый стонами и ругательствами. Он шел к миндальному дереву, к яме, источавшей тяжкий смрад. Алексу бы он по коленям узнал. Мослы у него на ногах, как у вола. И Микино колено по метке от топора отличил бы в куче. У Блажи был только кривой, изуродованный мизинец. А если ступню размозжило, если нет ее, как тогда? Как тогда быть? Вонь распадающейся плоти и гашеной извести остановила его. Он замер перед ямой: в свете фонаря несколько ног и две руки торчали из известкового раствора.

— Вы рассуждаете как изменник! Если б вас слышали солдаты, вас бы растерзали! — прервал Вукашина генерал Бойович.

— Если состояние армии и положение на фронте таково, каким нам представил его воевода Путник, как мы смеем отвергать требования союзников? — Он вновь почувствовал тот же страх, с каким начинал здесь излагать свои мысли.