Вукашин смотрел на генерала, одержавшего для Сербии и для союзников первую крупную победу и позволившего сохранить надежду на окончательный успех. Воевода Степа вертел в руках карандаш, в то время как люди, сидевшие за судейским столом, молчали; высказавшись, он успокоился, замер и стал слушать с максимальным вниманием, что скажут другие. Не может быть, чтобы из-за строгости и справедливости он был сейчас самым популярным военачальником в армии и в народе.
Заговорил генерал Петар Бойович, командующий Первой армией, обводя взглядом министров и гневно к ним обращаясь, точно отвешивая пощечины:
— Раненых не выносят с поля боя. Армия разута и раздета. Одна пара обуви и одна шинель на десятерых. Продовольствие в окопы доставляется с перебоями. Начались грабежи и массовое дезертирство. Солдаты негодуют из-за коррупции и протекций в тылу. Если положение немедленно не изменится, нам конец. И если союзники срочно не помогут войсками.
— И что вы мне, генерал Бойович, предлагаете?
— Я считаю, ваше высочество, что господин Пашич и его правительство должны немедленно подать в отставку. Они не способны руководить страной в военное время.
— Верно. В канцеляриях и кабинетах полно симулянтов. Правительство обещало снабжать армию во время войны. А чем занято наше правительство? Разводит склоку в Нише и упаковывает чемоданы, чтобы со своими барынями и свояченицами бежать в Салоники. Не немцы деморализовали армию. А вы, политики и депутаты, разложили ее своими склоками. За кого мы погибаем, спрашивают мужики, за что мы истекаем кровью, господа штатские?
Генералы и офицеры кричали разом, забыв о порядке и о присутствии Верховного, бросая угрозы в лицо министрам и партийным лидерам; сейчас над этим столом с картой боевых действий они дали выход давно накопившейся злобе на радикальную партию Пашича, на всех политиков, на всех штатских. А престолонаследник Александр сосредоточенно и внимательно, почти с торжествующим любопытством слушал и молчал.
— Именно вы, господин Пашич, со своими радикалами виноваты в том, что из Штипского округа три тысячи мобилизованных убежали в Болгарию. Это вы посылали чиновниками и уездными начальниками в Македонию расхитителей, жуликов, своих клевретов. Вы вызволяли своих людей с каторги и отправляли их в освобожденные местности, чтобы они там представляли сербскую власть. А они грабили дома турок, шантажировали людей побогаче, присваивали налоги, распродавали лес. Депутаты за символические суммы приобретали имения. Вот что там происходило. Это вы, господа радикалы, виноваты в том, что существует разветвленная сеть комитов[53] в Македонии и они разрушают наши коммуникации где хотят.
Да, да, все верно, думал Вукашин Катич. Не однажды он писал об этом в «Одъеке» и говорил в парламенте. Но ему тяжело слышать это сейчас от офицеров в такой обстановке. Ему стыдно чего-то. Чему ухмыляется Александр? А Пашич, почему он молчит? Постукивает тростью по полу, смотрит прямо перед собой, как в Нише, на вокзале, пока они ожидали поезд. Подполковник Апис развалился на стуле, огромный, абсолютно равнодушный, пялит глаза на карту, окурок прилепил к нижней губе. Может быть, это выступление офицеров против правительства — его рук дело? Продолжение десятилетней подлой войны за власть в Сербии между его компанией заговорщиков и политиками. Если у Сербии с Пашичем и радикалами нет будущего, то у Сербии с Аписом и этими солдафонами вообще будет только прошлое. Сразу им это выложить? Однако министры отбивались сами.
— Вы, офицеры, тоже таскали из Македонии ковры и сундуки с барахлом. И полковники, и генералы воровали, назвать поименно?
— А вам бы, господа министры, помалкивать. Это вы своих партийных дружков перед мобилизацией зачисляли на железную дорогу. Богатеев, хозяйчиков ставили стрелочниками, кочегарами, машинистами! Кто виноват в столкновении поездов в Джепе? Пора, господа министры, спросить вас: почему с начала войны в сербской армии, той самой армии, что победила Турцию и Болгарию, самый высокий в Европе, да и во всем мире, процент больных и умерших? Лишь в испанских колониях и на Филиппинах подыхало столько народу, сколько в сербских казармах. А вы в это время дрались за портфели и делали свою карьеру. И присваивали себе денежки государственных займов. Как в Греции.
— Если бы сербский крестьянин думал о своем государстве так же скверно, как думаете вы, генералы и полковники, он бы сразу сдался в плен австрийцам, — неожиданно и совсем тихо, как будто устало, отрешенно, заметил Никола Пашич, не прекращая постукивать тростью по полу.
В зале наступила тишина. Даже галки с воронами затихли; не слышалось грохота телег с ранеными, и лишь хриплое дыхание воеводы Путника заполняло зал; Вукашин не сводил глаз с белой бороды Пашича, парившей над картой Сербии, и слушал его ровные, неспешные слова:
— К счастью для Сербии, ее народ не считает свое государство худшим в мире. Если наше государство и наша свобода настолько плохи и не подходят людям, как вы утверждаете, господа, то понимаете ли вы, что доказывает наш народ, погибая на полях сражений? Он доказывает, что его нельзя уничтожить. И он любит свободу настолько, что даже эту нашу плохонькую свободу защищает, не останавливаясь ни перед какими жертвами. Потому что и она, эта наша какая ни есть свобода, все-таки свобода. И я считаю, господа, что сегодня вечером мы тоже обязаны об этом не забывать.
Генерал Мишич громко рассмеялся. Посреди всеобщего изумления он какое-то время продолжал горько смеяться.
— Чему вы смеетесь, генерал?
— Каждой истине свое время и свое место, так мне кажется, ваше высочество.
— А что вам кажется в связи с положением на фронтах? Скажите мне.
— Если вы спрашиваете мое мнение, то я считаю, войну мы пока не проиграли. И если будем действовать как нужно, то и не проиграем вовсе.
Все ждали продолжения, но генерал Мишич умолк, глядя на Верховного командующего, который долго думал, прежде чем произнес:
— Что же вы предлагаете?
— Во-первых, я предлагаю, чтобы в Верховном командовании и во всех штабах было строжайше запрещено употребление трех слов: поражение, катастрофа и капитуляция.
— Ничего не скажешь, велика мудрость! — не глядя на Мишича, бросил воевода Степа.
— Мудрости здесь, конечно, нет. Но это мое убеждение. Убеждение, которым обладают не все собравшиеся за этим столом. А на мой взгляд, необходимо, чтобы оно было.
Скрипели стулья, шуршала карта боевых действий. Путник, сдерживая кашель, выпучил глаза на своего помощника Мишича, который поразил его поверхностным фельдфебельским оптимизмом.
Вукашину не верилось, что ситуация столь проста, как ее обозначил Мишич, и что выход из очевидно тяжелого положения заключается в отнюдь не сложных решениях, которые сводятся лишь к исполнению долга и своих обязанностей. Однако он испытывал чувство гордости за своего друга.
— И это все, что вы предлагаете, господин генерал?
— Не все, но начало, ваше высочество!
— Тогда поделитесь с нами, в чем вы видите выход из создавшегося положения! — Верховный хлопнул ладонью по карте. — Конкретные меры, Мишич, конкретные меры! Перечислите, что, по-вашему, мы должны предпринять.
— Вместо крайних и чрезвычайных мер для поднятия боевого духа армии, которые предлагают воевода Степанович и генерал Бойович, я предлагаю лишь ответственно исполнять свои повседневные обязанности. Те, которые известны любому порядочному ротному командиру и серьезному солдату. — Генерал Мишич снова умолк, занявшись сворачиванием цигарки.
— Я целиком с вами согласен, господин генерал, — твердо произнес Никола Пашич, стукнув по полу тростью. Теперь он хорошо знает, чем можно противостоять Путнику.
Все смотрели на пальцы генерала Мишича, державшие сложенный желобом бумажный квадратик, куда он неторопливо и аккуратно, выравнивая большим пальцем, укладывал желтый шелковистый табак из кожаного кисета. Вукашину хотелось поймать его взгляд и хотя бы выразить свое недовольство и даже разочарование совсем скромными, возможно, вовсе незначительными предложениями в данной исключительной ситуации. И он начинал сомневаться, что Мишич поддержит его протест против немедленной отправки на фронт даже учащихся. Может быть, именно Мишич настаивает в Верховном командовании на том, чтобы послать их на фронт. Неужели и с ним придется столкнуться?
