Литмир - Электронная Библиотека
A
A

— Марли, Милена! Марли!

— Я вас по-человечески спрашиваю: какой вы дивизии?

— Марли, Милена!

Она принесла марлю и снова стала спрашивать.

— Я пятого полка Дринской дивизии, — с носилок, стоявших на пороге, простонал раненый, лишь его голова была в перевязочной.

— А из какого батальона?

— Из третьего.

— Может, есть кто из первого? Ты не знаешь поручика Владимира Тадича, командира третьей роты первого батальона?

— Не знаю. Наших много на улице. И все несут.

Поставив сумку с хирургическими инструментами, она вытерла о передник забрызганную чужой кровью руку и подошла к носилкам, на которых молча лежали только что доставленные солдаты, нагнулась к небритому, измученному, искаженному гримасой боли лицу, испуганно спросила:

— Ты не знаешь поручика Владимира Тадича? Он мой брат, не вспомнишь, когда последний раз его видел?

— Не знаю. Сейчас и офицеры погибают. Все погибают без разбора.

— А ты сам не из первого батальона пятого полка?

— Не знаю. Нет мне дела до этого.

Она наклонилась к третьему: в тусклом свете лампочки видела его мокрое лицо и запекшуюся кровь на губах. Он беззвучно плакал. Она положила руку ему на лоб.

— Ты тоже из пятого полка Дринской дивизии? — И чувствовала ладонью мелкие судороги от рыданий. — Не бойся. Все будет хорошо. Ты не знаешь поручика Владимира Тадича? Первого батальона пятого полка?

— Там утром многих побило, — прошептал раненый, не переставая рыдать.

Она выпрямилась и вышла в коридор. А что я делала сегодня утром? Легла на рассвете и будто провалилась. Я спала, а он шел в атаку под градом снарядов, а я спала, как я могла? Она остановилась на лестнице: в сумерках зажигали фонари, шумели санитары, стоны людей сливались со стонами животных. Раненые кричали, когда их снимали с телег и укладывали на носилки. Если с ним что-нибудь случилось, она сейчас же острижется, переоденется в одежду кого-нибудь из умерших солдат и ночью отправится на фронт. Сегодня же ночью. Дрожа всем телом, спускалась она по лестнице: об этом своем решении она не смела ему написать. А ведь хотела это сделать в каждом письме. Иных доказательств любви теперь ей было недостаточно. Сегодня она ему об этом напишет. Если его уже не привезли сюда. Такое веселое, шутливое письмо, каким было его последнее, впервые без подозрительной ревности, случайно не пишут. Герои веселятся, предчувствуя свою смерть. И тогда они добры и великодушны. Ей рассказывали об этом раненые.

Она шла вдоль телег.

— Есть тут кто из первого батальона пятого полка Дринской дивизии? Не сердись, солдат, брата ищу. Ответь мне, если знаешь, я тебе раны перевяжу. Где раненые из первого батальона пятого полка? Вы слышите, возчики?

— Эй ты, баба! Хороша ты, шибко хороша, только нет у тебя штанов, а на тебе чина, чтоб на нас голос поднимать!

— Есть, дядя, есть!

— Какой же на тебе чин?

— Восемнадцать лет мне. И я добровольно в санитарки пошла. А где твоя дочка, дядя? Что твоя сестра делает? Тебя, вот тебя, что ругаешься, спрашиваю!

И не дожидалась ответа. Перепрыгивая через дышла телег, обходя волов, ступая по навозу и лужам мочи, заглядывая в телеги, просила:

— Братья, кто знает поручика Владимира Тадича?

Раненые сердились, ругались, что их не уносили в помещение.

— Он у меня командиром.

— Когда ты последний раз его видел? — Она нагнулась к шепоту, доносившемуся из соломы с телеги.

— Утром. Как приказ пришел: первому батальону с позиции не сходить. А вчера с обеда до вечера у нас половину людей перебило. Меня под вечер зацепило.

— Что он делал, когда ты его последний раз видел?

— Ругал взводного из пулеметчиков. А потом побежал к нашему пулемету.

— И больше ты его не видел? Не слышал?

— Нет. Швабы полезли из рощицы, поле вроде зазеленело. И гаубица, стало быть, один к одному кладет. Тут мне ноги и подрубило.

Она подошла к стене и прижалась лбом к камню.

7

— Позовите полковника Павловича! Надо прекратить этот грай! — строго приказал Верховный командующий, стоя у окна рядом с Пашичем.

— Сейчас стемнеет, и птицы успокоятся, ваше высочество. Мы можем немного подождать, — сказал Пашич, возвращаясь на свое место за столом.

— У нас нет времени.

— На все есть время, престолонаследник.

— Зажгите свет! — распорядился Александр и закрыл окно. Прежде чем он вернулся на свое председательское место, Вукашин успел сесть на свое, в конце стола, не поднимая взгляда от пола: предстоит ли ему сделать ошибку, которую он никогда не сумеет исправить? Ничем. Люди сейчас не желают слышать разумного мнения; в общем страдании хотят общего, единого суждения. Он закурил. На потолке вспыхнул свет, линии и стрелки на карте боевых действий в Сербии словно попытались убежать с судейского стола, но, пойманные взглядами присутствующих, замерли, чреватые напряженностью. Он сделал несколько глубоких затяжек и словно бы захмелел. Но услышал четко:

— Вы мне, воевода, предлагаете капитуляцию? — произнес Верховный.

Вдоль судейского стола, по Сербии, между мундирами и сюртуками поползло молчание: Вукашин ощутил на своем лице его холодное короткое прикосновение. Свет навсегда сохранит все; у людей есть тени, двойники; судебная зала полна людей и теней. Он ощутил смутное желание взять за руку генерала Мишича, увидеть его глаза. Генерал задумчиво изучал сложенные пальцы своих рук. Глава правительства Пашич ногтем царапал край карты. Остальные не сводили глаз с бледного опухшего лица воеводы Путника, разглядывали его седую, старческую голову. А тот крепче оперся на стол и прокашлял с нескрываемым раздражением:

— Вы слышали факты. На основе их я делаю выводы. Это мой долг и мое право перед отечеством.

— Вы предлагаете просить мира у Австро-Венгрии? Отказаться от вековых заветов борьбы за свободу и единение? — Престолонаследник Александр взглядом бросил ему вызов, ерзая, едва удерживаясь на краю стула.

Воевода Путник повернулся к нему, глаза его округлились.

— Я предлагаю, ваше высочество, спасать то, что пока можно спасти. Если можно. В этом — роль любой народной армии.

— Вы предлагаете мне капитуляцию! Говорите яснее, воевода!

Воевода Путник встал, обвел взглядом карту Сербии до самой болгарской границы, затем лица присутствующих и, повернувшись к Александру, с глубокой болью и неподдельным отчаянием в голосе произнес:

— Мир я вам предлагаю, наследник престола! Мир. Мир вашему несчастному, истекающему кровью народу.

— Позор! Бесчестие! Предательство!

— Мир никогда не позор для человека. Мир не бесчестит народ, защищающий себя от гораздо более сильного противника. Народ, у которого героически погибла треть армии. Мир — это позор для разбитого завоевателя. Мир…

— Ваш мир стал бы нашим самым большим поражением! И концом сербского государства! — прервали его политики.

— Мир, господа, — самое меньшее поражение из всех, какие мы можем пережить в этой войне. И… — Кашель заставил умолкнуть воеводу Путника, и он сел.

Никола Пашич подвинул ему чашку с чаем, что-то шепнув.

Вукашин не любил Путника из-за его отношения к генералу Мишичу, но сейчас его потрясло острое чувство сострадания и восхищения рассудительной совестливостью и мужеством старого солдата, которому выпала на долю редкостная слава быть полководцем маленькой страны, чья армия победила в двух войнах. Только человек, безмерно любящий свою страну, может обладать сегодня такой моральной храбростью; и лишь истинная храбрость может быть столь рассудительной, когда все потеряли голову. Ни за какую цену я не должен изменить своим убеждениям. Тот, кто не предает самого себя, никого не предает. Он схватился за стул, чтобы успокоить руки.

— Что вы, воевода Степанович, можете на это сказать?

— Худшего положения быть не может, ваше высочество, — звонким тенором, со строгостью во взгляде и официальным выражением на лице произнес Степа Степанович, победитель в церской битве. Заскрипели стулья, замелькали руки, взгляды словно бы выказывали удивление неожиданностью этих слов. И генерал Мишич как-то заметно нахмурился. А воевода Степа продолжал решительно и звонко: — После пятидесяти суток непрерывных боев и кровопролития за каждую пядь земли наша армия испытывает моральный крах. Нечеловеческими усилиями нам едва удается удержать войска от полного развала. — Никола Пашич опять начал стучать своей палкой, не поднимая глаз с коленей. — Я отправил на позиции последние людские резервы, последние крохи боеприпасов. У моей армии нет снарядов. Что мне вам еще сказать? — воскликнул воевода тонким голосом, хмурясь, отчего показался назойливо-самоуверенным.

39
{"b":"247707","o":1}