— Признаюсь, — усмехнулся Милош Васич, — я не разделяю такой стратегии. Ни вы, ни присутствующие здесь господа не опровергли мои факты. Мне очень жаль, но это так. — Он развел руками, энергично качая головой. — В одном мы, правда, согласны: судьба нашего наступления станет судьбой войны сербов. А если наступление нам не удастся?

— Если не удастся, будем продолжать драться, как дрались до сих пор, — вмешался Хаджич.

— Беда в том, Хаджич, что после неудачного наступления у нас не будет сил защищаться даже так, как мы защищались от Колубары до Сувоборского гребня. Кто осмелится принять на себя этот риск? Вы, господин генерал?

— Разумеется, я! — ответил Мишич, ожидая, что офицеры выступят против бросавшего им вызов Васича. Он знал, что к некоторым из них Васич относился с пренебрежением.

— Слушай, Милош. Я утверждаю, что Потиорек, хотя он и занял Сувобор, Простругу, Раяц, сражение проиграл, — начал Крста Смилянич.

— Известно, что армия в движении и в наступлении сильнее равного ей противника, — сказал Люба Милич.

— Если мы сейчас, в течение двух-трех дней, не перейдем в наступление, Потиорек, оставив белградское и рудницкое направления, двинется на Крагуевац. И тогда весь сербский фронт развалится, — заметил Хаджич.

— Более сильному нельзя предоставлять свободу выбора направления и времени удара. Если мы сейчас дадим ему такую возможность, то через десять дней Сербия проиграет войну! — взволнованно воскликнул майор Тиса Милосавлевич.

Его слова больно задели генерала Мишича: нехорошо, когда сербские командиры вслух говорят о том, что войну можно проиграть. Он встал, отошел к окну, предоставляя офицерам возможность поспорить. В пятно света перед штабом армии вползали две телеги со снарядами; возчики шли рядом, положив руку на высокий борт и держа кнуты под мышкой. Люба Милич говорил что-то о времени, Мишич чуть повернул голову, чтобы лучше его слышать.

— Все дела человеческие решает время. Идти против времени неразумно. Все, что не согласуется со временем, неминуемо оборачивается неудачей.

— Послушайте меня, люди. Сейчас на швабов обрушилось все, что мы называем сербской землей. Во-первых, скверные дороги. Горы, воды и снег. Бедность, наша сербская бедность, наша голая нищета, господа. Пустые амбары, пустые хлевы. Ненависть женщин и стариков. Повсюду их встречает и окружает эта жуткая ненависть. А в тумане они плохо ориентируются, — волновался майор Тиса Милосавлевич, этого офицера Мишич любил больше всех штабных. Хотя рассуждал он, как профессор Зария.

— Я утверждаю, господа: то, что вы считаете фактами, суть наполовину ваши желания, а наполовину стремление к риску, — возразил Васич.

Генерал Мишич поспешно вернулся на свое место, не желая упустить ни единого его слова; Васич говорил убежденно и с чувством превосходства над слушателями.

— За два месяца наша армия не одержала ни одной существенной победы. И мы не смеем идти в наступление, коль скоро не вполне убеждены в своей победе. Это будет неоправданный риск. А для морального духа войск в данный момент станет катастрофой любая крупная неудача.

— А теперь разрешите мне, Васич, сказать несколько слов о моральном духе нашей армии. Все, что я знаю о человеке вообще, позволяет мне сделать вывод: у здорового человека ничто столь легко и быстро не восстанавливается, как надежда. Как вера, господа. Даже в минуту самого большого отчаяния человек алкает надежды. А сербские солдаты и душевно, и разумом своим, и волей своей здоровые люди. Очень здоровые. Я чувствую, знаю: этому народу хочется жить, хочется существовать на земле, вот так, дорогой мой Милош Васич.

— И все-таки поражения нелегко забываются, господин генерал. О страданиях помнят долго. Этому способствуют и песни, и гусли, и книги. Косово для нас, сербов, не самое важное историческое событие. Но в памяти о поражении на Косове наша суть, наш фатум, сама судьба наша, — словно бы про себя и впервые взволнованно прошептал Милош Васич.

— Нет, нет, полковник. Человек стремится как можно скорее забыть о страдании и поражении. Это лежит в его природе, это то биологическое здоровье, благодаря которому народ выживает при любых условиях, при любом повороте истории. Народ помнит о страданиях не потому, что любит вспоминать о боли и поражении, но ради отмщения. Из желания пробудить ненависть, которая придаст ему сил для победы. Васич, человек должен ненавидеть, дабы уцелеть. Народ помнит страдание, дабы обрести силу ненависти. — Он замолчал, раскаиваясь в произнесенных словах: они показались ему неприличными в этой ситуации. — Простите, господа, что я вышел за пределы своей компетенции. Я хочу назвать вам самый главный, с моей точки зрения, аргумент в пользу того, чтобы без промедления начать решающее наступление. — Он зажег сигарету, ожидая, пока мимо окон пройдут очередные подводы со снарядами, он хотел говорить в тишине: — Мы крестьянская армия. А такая армия — армия оборонительная. Она воюет не ради победы и славы, но за свой дом, за своих детей. За свое поле и свой загон со скотиной. За свой род и могилы предков. Она способна на все только в том случае, если защищает свое существование, если понимает и видит, за что погибает. Боевой дух нашей армии поколеблен не победами противника в боях, но тем, что нам пришлось оставлять все, ради чего народ пошел на войну. Солдаты перестали видеть смысл своей борьбы и своих жертв. И мы обязаны теперь доказать им этот смысл снова. Призвать их пойти на штурм и вернуть свое. Свой дом и покой для своих детей. Через день-другой мы должны перейти в решающее наступление, или нам больше не существовать как армии. — Он остановил взгляд на лице Милоша Васича: вместо короткой и ехидной усмешки губы того сейчас исказила горькая болезненная гримаса; тоска застыла на его лице, угадывалась в руках. Но это не был человек, потерпевший поражение, Мишич это чувствовал. Однако сейчас не было ни слов, ни времени для того, чтобы останавливаться на заблуждениях Милоша Васича. — Спасибо вам, господа, — он решил кончать, — за поддержку. Вам, полковник Милош Васич, моя особенная благодарность. А сейчас прошу отужинать. И за ужином, пожалуйста, пусть будут слышны только шутки. Милосавлевич, прикажите подавать ужин.

— Господин генерал, смею ли я спросить, каким вином располагает штаб армии? — нарушил наконец молчание Кайафа, кладя на стол руки с переплетенными пальцами.

— Будет жупское. Да, Милосавлевич? Вы ничего, другого не хотели сказать, Кайафа?

— Нет, господин генерал. Я сказал все, что хотел. И теперь меня интересует только вино. Из-за отсутствия тех волшебных дамских штучек. Самых удивительных на всем белом свете зверушек.

Мишич засмеялся и подумал: пожалуй, это первый его смех с тех пор, как он принял командование Первой армией?

Дорогая моя мама.

Прошел целый век с тех пор, как мы простились на нишском вокзале. Не век времени. Век жизни, сто моих жизней. Событий, людей и смертей. Потому что у солдата времени нет. Война убивает и самое время. Существуют опасности и физические усилия, недоступные пониманию человека, который не воевал. Отсутствие сна. Холод. Голод. Страх смерти не всегда самое тяжелое.

При нашем прощании ты была настоящей матерью Юговичей! Еще чего! Ты есть ты! Ты была… Не могу сейчас ни дивиться, ни испытывать благодарность к тем, кто меня породил.

Со вчерашнего утра мы находимся где-то южнее Сувобора. Не знаю, до каких пор. Не знаю, почему уже второй день здесь тишина. Связные бывают в Милановаце, а там, вероятно, есть почта.

Мама, на этом свете я сейчас больше всего жажду постели. Своей. Постеленной тобою, чистой постели. Ты, мама, даже не представляешь себе, как несчастен и грязен наш народ. Почему он сплошь так несчастен — слишком мутно у меня в голове, чтоб я мог до конца в этом разобраться. А для того, чтобы разводить грязь, у крестьян есть какие-то свои органы чувств, какой-то особенный дар!

Я хочу, мама, нырнуть в свою постель и уснуть. И проспать несколько лет. И чтоб ты сидела у меня в изголовье, но не снимала у меня очки, как ты, бывало, делала, когда, зачитавшись, я в них засыпал. Умоляю тебя, пока я жив, никогда не снимай у меня очки, когда я сплю. Сон в своей собственной постели, в очках, которые ты надевала бы мне, если б они спадали, — это стало бы моей военной победой. Моей свободой. Моим покоем.