— Чего ждем, взводный? — шепнул Спасое.

— Его услышать надо. Я не знаю, где он.

— Вот когда услышишь, тогда, значит, и выйдет, что ты победил Австрию.

— Ну пошли, Алекса! Увидеть бы тебя, Алекса! — Он отцепил две гранаты и пополз сквозь можжевельник: хрустела ледяная корка, раскалываясь, крошась, точно по ней шагал целый батальон, а пулемет по-прежнему молчал. Все еще молчал. Ему было жарко, глаза заливал пот. Он полз, хватая ртом воздух. А тот молчал. Мучил. Унижал. Мучил. Невыносимо. Богдан стукнулся головой о скалу, тьма заполнилась искристым фейерверком.

— Где мы, Алекса? — простонал он.

Из скалы, над самой его головой, пулемет с треском изрыгнул свинец; Богдана подбросило, и он увидел его — огромный, черный, распяленный в небе, в пламени огня — и швырнул в него одновременно обе гранаты, вдруг проваливаясь куда-то в пустоту, в ничто.

— Чего ждешь, Спасое? — крикнул Алекса, бросая свою гранату.

Пулемет умолк. Застонали люди. Гранаты Спасое не было слышно.

— Бей, Спасое!

Громко стонали вражеские солдаты, кто-то бежал вниз по склону. Алекса ударил капсюлем по прикладу и швырнул гранату туда, откуда доносились стоны. Раздался прерывистый, затихающий вопль.

— Взводный, ты где? Спасое! Студент, дали мы им! — Алекса поднялся, с винтовкой наперевес подошел к скале, стал на нее взбираться. Он кашлял, задыхаясь от дыма и пороховой вони. Выстрелил в самые стоны, в самую тьму, в копошащуюся кучу. Нащупал пулемет, раскаленный ствол обжег ладонь, но он рванул его изо всех сил и столкнул со скалы вниз, в снег.

— Ага, швабское ты семя! — кричал он. — Студент, Спасое, где вы? Господа бога вам в душу! Вот они мы! — Он лез вверх, обдирая колени, наступая на мертвых, спотыкаясь о коробки с патронами. Прислушался: по склону убегал еще один. Пустил вслед пулю. Охваченный радостью, звал взводного и Спасое. Присел на корточки, зажег спичку: четверо убитых, куча ранцев, одеял, коробок. Он растерялся, не зная, за что браться, что подбирать сначала, где шарить. Нашел две пары карманных часов — тикали; вывернул внутренние карманы курток, содержимое разглядит днем; рылся в ранцах — хлеба нигде; две банки консервов, немного галет.

— Тоже кишки подводит с голодухи, как и у нас, — сказал громко, весело, чтоб слышали Драгович и Спасое, однако звать их не стал, пока не выберет себе самое стоящее. Нагрузившись одеялами и подхватив ранцы, соскользнул по обледенелой скале к своим. Окликнул. Не должны бы вроде оба погибнуть. Содрогнулся, зажег спичку: Спасое лежал с размозженным черепом в луже крови — пулеметная очередь череп расколола! Чиркнул второй спичкой: взводный откатился к можжевельнику, лежит на боку; крови возле не видно. Алекса подошел к нему, прислонил ухо к спине: дышит.

— Я же тебе говорил на брюхе ползти, мать твою! Что мне теперь делать, господин взводный? Ты нам нужен, одеяла нам нужны, пулемет нужен. Все нам нужно!

Сбросив на снег ранцы и одеяла, вскинул Богдана на спину и бегом спустился с крутизны. Положил взводного на пологом склоне, вернулся, взял пулемет, ранцы и одеяла, поволок все к потерявшему сознание взводному. Так и переносил поочередно то его, то трофеи к окопам, крича во всю глотку, призывая на помощь. Солдаты не шли к нему, хотя он кричал, что несет раненого. Достигнув первого окопа, позвал Ивана Катича. Дожидаться не стал, знал: за пулемет полагалась медаль. Побежал назад к своей добыче.

Иван подходил не спеша, а когда понял, что Богдан ранен, всхлипнул, опустился без сил рядом. Солдаты, наконец сообразили, что к чему, понесли Богдана к сторожке Луки Бога.

Собравшись с силами, Иван добрался до сторожки и замер на пороге: по одну сторону костра, который вновь раздували солдаты, лежал на спине Лука Бог, разинув окровавленный рот, по другую — с закрытыми глазами Богдан Драгович, сразу уменьшившийся, с каким-то словно бы подтаявшим лицом и черными огромными усами. Кто-то из солдат проворно и молча расстегивал его залитую кровью куртку. Чтоб не видеть раны, Иван отвернулся к лесу и темноте. Во имя чего он должен еще воевать?

Генерал Мишич:

— Прошу немедленно разработать мою предварительную директиву от двадцать шестого. Вы согласны с ней, Хаджич?

Хаджич:

— Вы имеете в виду директиву об отступлении армии на позиции перед Горни-Милановацем?

Генерал Мишич:

— Да. Липе — Таковска-Главица — Шарани. Вы сомневаетесь в чем-то? Говорите. Сейчас мне нужно все знать. В эти минуты не должно существовать различий в чинах, только в точках зрения и в суждениях. Пока не принято решение, должны как можно отчетливее проявиться все соображения. Чтобы потом была в действиях полная согласованность.

Хаджич:

— Опасность велика, и действовать нужно быстро.

Генерал Мишич:

— Но командовать без спешки. Приказ — это последний шаг в действиях командира. Вы все мне сказали?

Хаджич:

— Ваша директива от двадцать шестого будет иметь серьезные последствия для соседних армий. На такую операцию мы обязаны прежде получить согласие Верховного командования, господин генерал.

Генерал Мишич:

— А если согласия не последует? Как бы вы поступили?

Хаджич:

— Я полагаю, сейчас нельзя поступать иначе, чем решит Верховное командование.

Генерал Мишич:

— Даже когда мы убеждены? Когда обстоятельства, которых с маху не видно, в нашу пользу?

Хаджич:

— Господин генерал, все обстоятельства известны Верховному командованию. А с горы дальше видно, это старая мудрость.

Генерал Мишич:

— При условии, что у тех, кто находится на горе, лучше зрение, чем у тех, кто стоит поодаль или у ее подножия. А я порой сомневаюсь в дальновидности забравшихся на вершину горы. Чем ближе они к облакам, тем меньше кажутся им люди. У вас нет иных соображений по поводу отступления?

Хаджич:

— Подумайте, в каком мы окажемся положении, если Верховное командование не одобрит приказа?

Генерал Мишич:

— Это моя забота. А вы поторопитесь подготовить план действий дивизий. К девяти часам мы должны разослать приказ… Я вызываю Дринскую, прошу командира дивизии. Говорит Мишич. Докладывайте, Смилянич.

Смилянич:

— Дивизия отступила с Дичка-Главицы на линию Голубац — Клане.

Генерал Мишич:

— Немедленно пошлите мне письменное донесение. А теперь, пожалуйста, расскажите о том, о чем обычно не докладывают штабу армии.

Смилянич:

— Я вас не понимаю, господин генерал. Мои донесения, я надеюсь, исчерпывающи, и штабу армии известно о состоянии Дринской дивизии.

Генерал Мишич:

— Ваши донесения такие, какие полагается представлять высшему начальнику. А мне бы хотелось знать то, о чем вы могли бы сегодня поделиться со своим другом или школьным приятелем, окажись он у вас в штабе.

Смилянич:

— Если говорить как на исповеди и доверительно, то худшим наше положение быть не может. В штабе, как после похорон, глухая тишина. А вокруг в темноте какой-то зловещий шум и возня. Идет снег. Сухой и колючий. Вы слышите?

Генерал Мишич:

— Я вас понимаю. Неуютно на душе у солдата. Все померкло. Боится занимающегося дня. Думает мало и об одном.

Смилянич:

— А как же иначе, господин генерал, когда батальоны по численности равны ротам. Люди гибнут — не сосчитать. О потерях после полудня и не говорю. Лазареты переполнены. Санитары погибают, некому выносить раненых.

Генерал Мишич:

— Поэтому мы и должны до рассвета вывести армию из-под удара и огня. Передвиньте дивизию через Лалинац и Больковцы к Накучанам, на Линию Триповац и разверните ее вправо, опираясь на Горни-Лиг, к селу Мутаня. Вы меня слышите, Смилянич? И когда займете новые рубежи, пусть солдаты обильно едят, спят и отдыхают. Начиная с завтрашнего дня это самое важное. А штабы пусть работают и готовятся к наступлению. Как только войска отдохнут, придут в себя, соберутся с духом, как только нам доставят снаряды и патроны, сразу двинемся вперед. К Колубаре и Валеву. Прощайте! Алло, позабыл сказать очень важную новость: в Крагуеваце переделывают снаряды, те самые, что на два с половиной Миллиметра… Дайте Моравскую, командира. Говорит Мишич. Вы ничего мне не хотите предложить или потребовать у меня, Милич?