— Вперед, колонна героев! — пытался пошутить Душан Казанова, последний раз в тот день. Они тронулись за своим вожатым, сначала прошли по селу, а затем сразу полезли в гору, по грязи, и каждый думал о минувшей ночи, и все грустили о чем-то своем, сугубо личном.

Бора Валет проигрался, расставшись даже с отцовскими часами; ему пришлось их выложить, так как бубны и светлые масти, на которые он, полный мистического ужаса, упрямо ставил, почти всякий раз оказывались биты. И он чувствовал, что его выбросило из цепи и порядка Великого круга, что он низвергается в хаос и неизвестность, безнадежно незащищенный.

Душан Казанова выигрывал с любой комбинацией, сердце его лежало на великой оси, к такому выводу пришел Бора, к нему шла карта, даже под утро, когда он не желал выигрыша, перепуганный и ошеломленный везением. На винтовку и патроны он играть не захотел, хотя Бора со слезами на глазах и в отчаянии обозвал его дерьмом, несмотря на то что Душан в процессе игры несколько раз давал ему в долг выигранные деньги.

Саша Молекула, из суеверия старавшийся любой ценой сколько-нибудь проиграть, в конце концов остался при своем; он тоже не принял вызова Боры играть на патроны.

Когда они погасили лампу и как были, не разуваясь и не раздеваясь, улеглись на широкой голубой постели, Тричко Македонец давно храпел на тюфячке возле печки, Казанова тихо, чтобы Молекула не слышал, предпринял попытку возвратить Валету отцовские часы. Тот оскорбленно отказался, чувствуя себя настолько несчастным и униженным, что не сомкнул глаз, подавленный собственным падением — в течение первой же военной ночи он нарушил оба материнских завета. Во что он себя превратит, если швабы раньше его не продырявят? Нет, дело не в том, что он остался без гроша в кармане, зачем ему деньги, курить он бросит, надо ж на что-нибудь употребить свою жалкую волю.

Данило и не пытался заснуть после того, как на заре Стамена ушла от него; она умоляла его не забывать о ней и просила после войны как-нибудь летом заехать в Больковцы. А когда он стал возражать на это ее скромное желание, шепча, что на самом деле полюбил ее и непременно приедет, если уцелеет, она рывком прижала к своей груди его голову, чтоб он умолк, и сказала, что знает мужчин и знает, что такое война, а от него ей только и нужно еще раз в траве на земле своего отца под солнцем увидеть над собой его голову под кроной молодого бука. Она шептала что-то вроде этого, а он обнял ее и зарыдал оттого, что занимался рассвет и начиналась война. И лишь когда она пообещала вернуться — только проверит, спят ли свекор со свекровью, — он выпустил ее из объятий и смотрел, как вместе с зарею бесшумно, подобно лоскуту ночного тумана, тише струйки дождя, она исчезала навсегда. За сеновалом он перепрыгнул изгородь, прижался к стволу дерева, не сводя глаз с их двора, но она больше не появилась; здесь он и дождался пробуждения товарищей. Ему не пришло в голову их разбудить, а на упреки Душана и Саши он серьезно отвечал:

— Простите, друзья, но я по уши влюбился.

На это, в ужасе из-за своего опоздания, никто из ребят ничего ему не сказал и даже не улыбнулся. Вызывая ярость собак, они со всех ног бежали к штабу. Чувствуя себя предателями и самыми разнесчастными людьми из всей студенческой роты.

И вот сейчас, обуреваемые этими чувствами, однако испытывая возрастающую грусть, они задыхались, карабкаясь вверх и соскальзывая по склонам, шагали сквозь туман и дождь вслед за своим проводником, который за четыре часа движения лишь однажды оглянулся, с тем чтобы окинуть их беглым взглядом и облаять за опоздание, а потом, когда чувство мести вновь переполнило его, погнал коня рысью. А они, и оттого, что чувствовали свою вину, и оттого, что гордость не позволяла, не хотели просить его двигаться медленнее или дать им возможность передохнуть. Они слышали шум боя внизу, скользили, и падали, и не разрешали друг другу выбросить лишнее из ранцев и расстаться с половиной боезапаса.

Бора Валет, с самого начала возглавлявший «колонну героев», замер, точно ему к груди приставили штык: в кустарнике, за изгородью, он увидел глаза человека. Он разглядел женщину, которая, держа на руках одного ребенка, пыталась своим телом закрыть другого. Почему она так испугалась?

— Мы сербы, чего прячешься? — крикнул он.

Женщина скорчилась за кустом шиповника, глаза округлились. Солдаты остановились, стали уговаривать ее подняться. А она лишь молча смотрела на них, и глаза у нее становились все более круглыми и бессмысленными. Солдаты перепрыгнули через изгородь; девочка, босая, в лохмотьях, вскрикнула, закрывая лицо грязной и мокрой материнской юбкой, женщина же только крепче прижала к груди ребенка. Громко, наперебой они объясняли ей, что они сербы, совали девочке сахар, пробовали ее поднять. Женщина дрожала всем телом, оставаясь на месте, а девочка, всхлипнув, утихла, но не вылезла из-под юбки. Казанова, схватив женщину под мышки, поставил ее на ноги. Та обалдело и немо глядела на них. И тут они почти одновременно увидели: на руках у нее в окровавленных пеленках лежал мертвый ребенок.

Бора отвернулся. Душан и Саша срывающимися голосами спрашивали, откуда она и куда идет. Женщина по-прежнему молчала. Тричко взял девочку на руки; всхлипнув, она успокоилась. Он гладил ее.

Вестовой подогнал назад коня, чтоб увидеть, в чем дело, но спешиваться не стал.

Медленно, сбивчиво, слово за словом, с долгими паузами женщина рассказывала о том, как швабы убили у нее свекра, и свекровь, и «младенца в зыбке»; она с «этой девчонкой» успела укрыться под стогом, а когда стемнело, взяла «младенца из зыбки» и с «этой девчонкой» убежала в горы.

— Куда ж ты теперь?

— Не знаю.

— Где муж твой?

Женщина рукой указала на свой черный платок.

— Давай мы похороним твоего младенца, — предложил Душан.

— А ты спасай девчонку и себя, — сказал Тричко.

Женщина молчала, глядя в землю и прижимая к груди «младенца из зыбки».

Солдаты примкнули штыки, все, кроме Боры, подошли к дикой груше на полянке, обнажили головы. Под грушей очистили землю от опавшей листвы, принялись рыть могилу. Штыками и руками. Без единого слова. Женщина стояла у изгороди со своей ношей, девочка рядом; смотрели, как на коленях они копали штыками землю. Данило предложил похоронить «младенца из зыбки» с воинским почестями, с салютом. И они не заметили, что рядом нет Боры Валета.

Перескочив через изгородь, он ушел в глубь леса, где, прислонившись спиной к самому толстому и высокому буку, разглядывал деревья: неправда, будто деревья не видят, не чувствуют, не жалеют нас; неправда, будто деревья не думают.

А внизу, у подножия гор, под слоем облаков и тумана шел бой, шла война.

— Противник стягивает крупные силы на левом фланге. Готовит удар по самому больному месту. Прошу незамедлительно подкреплений, господин генерал.

— Я пришлю вам все, что смогу собрать, Васич.

Ничего больше не сказал он своему подчиненному, руководившему боем на левом фланге армии. Вечер потопил во тьме старую яблоню за окном, сливовый сад, изгородь; Драгутин зажег лампу и — длиннорукий и неуклюжий — растворился в шумных коридорах корчмы. Мишич приказал командиру Дунайской дивизии первой очереди полковнику Миливое Анджелковичу-Кайафе в течение ночи поддержать Васича на Бачинаце. Он чувствовал, как его тело заполняет ночь и что-то струится по всем сосудам, превращая его в нечто, чем он не является днем. Кепи, шинель, сапоги — все, что создает униформа, сползает с него. Перед самим собою он превращается в кого-то, кого отчетливо и целиком не видит и не знает. Череда мгновений, проведенных с кем-то, без всякого порядка, с самого детства до последнего расставания с женой и дочкой; какие-то фразы, которые он кому-то говорил, отрывочные сами по себе; он один, и перед ним огромные горы; он склонился над Сербией — гористой страной, погруженной в вечность, обиженной на людей до ледяного равнодушия к их судьбам. И все кажется ему иным, чем днем, знакомый строй вещей и ценностей беззвучно разрушается. С тех пор как он помнит себя, ночь гасит в нем честолюбивые устремления и человеческие обиды, гасит мелкие чувства, обрывает недолгие мысли. Дневные заботы сменяет гнет неведомой силы, которую питает большой страх. Страх, идущий из глубины неба и с края жизни. Того края, который ночью чувствуется отчетливее и виден лучше. Страх перед самим бытием. Он не уступает этому страху. И сколько помнит себя, ночью он всегда сильнее, свободнее, разумнее. Вот и сейчас: восходит, мерцает надежда. Нет, он не хочет поддаваться этой надежде.