Из телефона неслись только вопли о помощи людьми и боеприпасами, о понесенных потерях. Вопли об обуви и обмундировании. О хлебе и табаке.

И когда он дремал, и когда смотрел в стену прямо перед собой, он видел армию, а на столе отчетливо различал все ее позиции — от Лига, через Бачинац и Мален, сплошь гребни и вершины, овраги и склоны, — укрытая туманом, засыпаемая метелью, извивалась прерывистая тоненькая полоска обороны Первой армии; укрываясь за деревьями, в неглубоких окопах, его солдаты без шинелей дрожали под ледяным дождем и снегом; в разваливающейся обуви, по замерзающим лужам, голодные, лишенные нормального сна, смертельно бледные и истощенные, они молчали в отчаянии, оглядываясь вокруг, прикидывали, где укрыться, когда швабы начнут гуще стрелять; командиры под буковыми деревьями кипятили ракию на кострах, опасаясь, что не успеют выпить, прежде чем их осыплют шрапнелью; штабы полков в сельских домах — те хоть не мокли — ругались между собой, поносили Пашича и союзников, оговаривали командиров дивизий и с угрозой утверждали, будто он, Мишич, уничтожает армию; командиры дивизий, озлобленные на весь белый свет, возле телефонных аппаратов ожидали его невыполнимых распоряжений и донесений из полков, лютуя на него за то, что в течение шести дней он не сумел осознать, насколько катастрофично состояние войск, и брюзжали вместе со своими начальниками штабов, мол, Первая армия, изрешеченная и сломленная, контуженная и разбитая, воистину является тяжелораненым; если она сейчас же не выскользнет из-под удара, то послезавтра и не захочет, и не сможет этого сделать; если на рассвете войска не начнут оттягиваться на Раяц и Сувоборский гребень, то погибнут в лесах, растекутся по оврагам, в колдобинах застрянут умолкшие, но покуда сохранившиеся орудия. Измученную Первую армию сожрут горы и засыплет первый снег. Каким же это станет кладбищем…

Если в течение трех последних дней прогибались слишком изогнутые фланги армий и на самом краю левого фланга, засыпаемый снегом, приговоренно молчал Маленский отряд, то сегодня лопалась дуга позиций в центре — сообщили, что сдали Медник. Он положил обе руки на пустой стол, оцепенел: раздавлена и глубоко впала грудь армии. Оба фланга повисли, стали еще круче выдаваться вперед, держась за слабую опору в центральных, наполовину выбитых батальонах. Снова в подробностях докладывали, как был потерян Медник. Чтобы тем самым еще раз упрекнуть его за вчерашние приказы о наступлении. Предостеречь против завтрашних таких же.

А он понимал, вполне отчетливо видел, как действует противник. Сперва сокрушительный, сметающий все артиллерийский огонь. Типично германский, потиорековский. Затем подавленные позиции занимает пехота. Военная доктрина богатого государства, но слабой армии. Снарядами, материалом, а не разумом, не людскими резервами решается судьба боя. Он хорошо знал эту военную доктрину, разработанную для слабой наемной армии, армии, лишенной духа и морали; он ведь преподавал в Военной академии. И решительно критиковал австро-венгерское воинское искусство. Помнят ли об этом, вспоминают ли сейчас его слова бывшие слушатели, нынешние командиры рот и батальонов? Что они думают сегодня о своем профессоре и командующем, если именно та армия, которую он критиковал, придерживающаяся принципов, которые он презирал, теперь сокрушает и ломает его позиции, ломает все, на что он рассчитывает?

Он приказал контратаковать и вернуть Медник. Обязательно вернуть Медник. Но едва опустил трубку, тут же сообщили: потеряна Орловача. Связь оборвалась, и он не смог отдать приказ до наступления ночи в любом случае отбить Орловачу.

Адъютант принес письмо. Он узнал на конверте почерк Луизы — первое письмо после его отъезда; быстро сунул письмо в карман брюк, нельзя читать сейчас и семейными заботами смущать великую заботу военачальника, он не станет его читать под артиллерийским обстрелом: отражают его атаку на Медник или в другом месте рушится оборона?

Взглядом он отверг приглашение Драгутина обедать. Взглядом же обрывал всякое ненужное, лишнее слово офицеров и вестовых.

Начать контратаку на Медник и не пытались: все сокрушали новые удары Потиорека, и левый фланг армии распался. Ничто из того, что он намеревался сегодня исполнить, не удавалось. Противник предупреждал, опережал, все, чего он желал избежать сегодня, его настигало. Настолько превосходил его генерал-фельдцегмейстер Оскар Потиорек. Он раскусил Мишича и прозрел. И независимо от сведений, полученных у пленных, слушая звуки боя, следя за его движением, силой и длительностью во времени, он понимал: Оскар Потиорек перегруппировал Шестую армию и нацелил ее на решающее наступление, на полную победу над Сербией. Ту победу, о которой уже сообщали и которую праздновала Вена, а сам Потиорек за нее был отмечен высшей военной наградой с собственноручным рескриптом императора Франца Иосифа. Наступление на Бачинац и Миловац завтра неизбежно.

С полудня под непрерывным дождем, заливавшим горы, студенческая рота начала таять; со все более хриплыми приветствиями и лихорадочными объятиями отрывались от нее группа за группой, уходя куда-то в леса и ущелья, навстречу приближавшейся стрельбе; во взгляде каждого стояло — навсегда. Горло сводила судорога, голос исчезал, растерянность подавляла; юноши видели незнакомые глаза друг друга, совсем иные, чем были в казарме и в Скопле. И если кто-нибудь, уходя, бросал на прощанье казарменную шутку или прозвище, это ничуть не напоминало прежнее. Согнувшись под тяжестью ранцев, они послушно следовали за своими проводниками. И на протяжении всего пути ломали голову, пытаясь каким-то образом разгадать, что произошло с Борой Валетом, Данило Историей, Тричко Македонцем, Душаном Казановой и Сашей Молекулой, отчего в Больковцах они не явились на место сбора и отстали от роты? Эта тревога придавала расставаниям еще больше неизвестности: пятерых уже нет.

А эти пятеро тем временем бежали по горам, потные и расхристанные, — так бы и бросили ранцы с винтовками, приходилось рысью нестись за конным вестовым, который по-своему наказывал их за опоздание на сборный пункт и по личному распоряжению Верховного командующего должен был доставить в штаб девятого полка под Маленом.

— Знаете ли вы, господа студенты, что я трое суток не слезал с седла? Коня меняют, чтоб тот отдохнул, а самому нет подмены, не дают мне роздыха. И сегодня опять вот всю ночь, до самого Малена! — Он твердил им это уже не раз с тех пор, как они вышли, и подхлестывал лошадь, не дожидаясь ни объяснений, ни извинений.

Они молчали и бежали за ним, огорченные тем, что, может быть, навсегда расстались с товарищами, не попрощавшись; когда они проснулись и поняли, что проспали, огорчение их было столь искренним, что их не задела даже угрожающая брань майора из штаба армии: «Вы на войне, а не на экскурсии! Мы вас отдадим под военно-полевой суд!»

И тут, словно в сказке, возник престолонаследник Александр и грозно потребовал объяснений случившемуся опозданию. Они стояли, вытянувшись перед ним, и долго толкали друг друга, дольше, чем это подобало благородным сербским унтер-офицерам — это их тоже огорчало, — пока наконец Душан Казанова не воскликнул:

— Ваше высочество! У нас нет ни слова в оправдание. Мы можем только сказать вам, что имели несчастье заночевать у хозяина, отмечавшего праздник покровителя своего дома. Мы засиделись, заговорились и заснули только на рассвете. Хозяину было жаль нас будить, вот и все! Мы готовы принять любое наказание.

Престолонаследник оглядел их по очереди, но отсутствующим взором, потом задумчиво, как бы размышляя о наказании, посмотрел на горы, в сторону фронта, где бушевало сражение, и негромко произнес:

— Пусть отправляются на Мален.

Это походило на королевскую милость и награду. Тричко Македонец даже воскликнул: «Слава!» А престолонаследник, словно испугавшись чего-то, резко повернулся и быстро ушел в корчму, в штаб армии. Тут же по ступенькам сердито прогромыхал вестовой и, махнув им рукой, дескать, за мной, вскочил на коня.