— Почему ты хочешь, чтоб я тебя ранил и тебя раненым взяли швабы? Почему не смоешься целым, если ни к чему не годен?
— Я не могу нарушить присягу.
— Какую присягу?
— Присягал королю и отечеству перед священником, на верность до самой смерти.
— Да, это сильная штука. Только мне… на эту присягу и поповскую епитрахиль… Гляди влево. И вниз. Смена скоро должна прийти.
— Что тебе мешает по-братски ранить меня в мякоть на правой ноге? За дукат же, Алекса. Этот дукат может голову тебе спасти.
— Почему именно в правую ногу?
— Левую почему-то больше жалко.
— Ну вот, теперь еще нужно ногу выбирать, которую меньше жалко. Дай подремлю. — Алекса опять свернулся клубком, подтыкая под себя полотнище палатки. После войны земля будет дешевая. Пустая, без мужиков. Бабам с ребятами не под силу поля обрабатывать. За дукат он купит сто аров земли у Моравы. Славко шептал в самую голову, под палатку:
— Прошу, пожалуйста, ведь светает.
— Почему тебе левую больше жалко?
— Да мне всю левую сторону жальче. Тебе-то ведь все едино.
Славко сбросил с него палатку, и Алекса почувствовал, как сильно дрожат руки товарища. Он пожалел его. А вообще дать бы ему по морде, чтоб не тряслись руки. Они глядели друг на друга, не видя глаз, не видя судорог, мук товарища. Только дыхание слышали. Вздохи их сталкивались в воздухе. У Славко дыхание какое-то оборванное, заметил Алекса, вслушиваясь одновременно в завывания тяжелого и плотного ветра из каменоломни. Земля пустой будет без мужиков. Десять дукатов, десять гектаров. И никогда больше не батрачить на Катичей.
— Давай чуть влево подадимся. Там нас не достанут, когда твой выстрел услышат.
— Не дрожи ты так, Славко, по морде дам, — сказал Алекса и пошел за ним. А когда остановились, схватил Славко за плечи. — Почему ты по-человечески, целым и здоровым, не убежишь, коли ты такое дерьмо? Беги в овраг, чтоб я тебя вообще не хлопнул. — Он изо всех сил оттолкнул Славко.
Едва удержавшись на ногах, Славко опять зашептал прямо в лицо:
— Я тебе честно сказал. Не могу я присягу нарушить. За тех, кто нарушит присягу, потом детям расплачиваться приходится.
— Да не дрожи ты, зубы выбью!
— Если самих бог не покарает, то детей настигнет. А у меня два сыночка. Сейчас дукат хочешь или потом?
— Чего сам не выстрелишь? Зачем меня пачкаешь своими слюнями? — Стиснув плечо, Алекса тряс Славко изо всех сил.
— Грешно человеку самому на себя подымать руку.
— А не грешно платить другому, чтоб он тебя прикончил? У, праведник! Здесь без двух дукатов не обойтись…
Новая глыба сорвалась с обрыва каменоломни. Трассирующая пуля вспорола небо и погасла.
— Двух нету, детьми клянусь. Все, что есть, отдаю. От жены еще, невестинский дукат. Когда на войну уходил, она с груди сняла и зашила мне в пояс. Что тебе еще дать, жулик?
Молчали. Перед Алексой во тьме закипало небо. Или это заря занялась, или его самого разрывало от муки и злости на всех.
— Знай, я тебя на перевязочный не потащу. Сам ползи. Я свой пост не оставлю.
— Люди ж мы, мать твою, должен ты доставить меня в лазарет.
Ветер донес до них кашель неприятельских дозорных.
— А на кой мне, Славко, твой дукат? Не желаю я тебя тащить.
— Ладно. Не надо. Только дело сделай, светает.
Они укрылись под скалой.
— Давай дукат.
Нащупав его ладонь, Славко дрожащей рукой сунул и нее монету.
— Не фальшивый? А то обе перебью.
— Говорю, невестинский. Как считаешь, Алекса, может, лучше в ляжку? Только б кость не задеть.
— Могу вену порвать, изойдешь кровью и сдохнешь.
— Ладно. Давай в икру. Ох, да тебе и не видать ничего. Темно.
— Задери штанину.
— Только гляди, — выл Славко, — в кость не попади. Ногу-то видишь? Вон побелее. Смотри лучше, мать твою милую преровскую!
Алекса ощупью нашел его голень.
— Тощий ты, придурок! Как не угодить в кость? Не во что пулю пускать. Надо подождать, пока светать будет. А если тебя швабы на перевязочном возьмут? Если не успеешь добраться до госпиталя в Крагуеваце?
— Об этом не беспокойся. Давай, сделай ты мне это…
— Ох и тощ ты. Темно. Переломлю тебе ногу, как ветку.
— Тогда погодим чуток.
Славко стонал, всхлипывал, шептал молитву покровителю своего дома святому Георгию. Дозорные противника опять спустили камень. Грохот смешался с завыванием ветра. Алекса сжимал в руках дукат, сжимал с такой силой, что края монеты врезались в мякоть ладони. Вот бы разжиться тридцатью дукатами — десять гектаров, двадцатью — пять, волы, кони, коровы. Никогда бы не прыгал он больше через забор Ачима Катича и Адам не гарцевал бы мимо него, батрака, на своем Драгане. За сто дукатов пришлось бы прострелить сто сербских ног. Вот до чего довелось дожить! За дукат стрелять в серба. Плевать мне на тебя, на такую армию, на такую страну, на такую свободу. И Славко не человек, и я не человек.
— Не стони! — заорал он и плюнул в него.
Славко умолк.
— О чем думает этот Лука Бог, богородица его! Почему смену не высылает?
— Я ж тебе говорю, Алекса, они разбежались.
— Пускай. А я не побегу. Сперва тебе ногу перебью, а потом заберусь в камни так, что ни одна гаубица меня не вышибет. И буду дробить швабов по зубам. За то, что мать нашу сербскую лаяли. И песни пели. И камнями в нас кидались.
— Ш-ш! Слышишь! Они тоже о чем-то говорят.
— Ветер.
— Теперь ты ногу видишь?
Алекса встал, сделал шаг в сторону; лязгнул затвор.
— Чуть подальше отойди, чтоб порохом не обожгло, а то расстреляет меня полевой суд за то, что сам себя искалечил.
— Да не тряси ты ногой! Я ж ее тебе всю разнесу.
— Погоди! Поклянись мне. Чем, раз ты неженатый?
— Самим собою, придурок. Чего тебе?
— Если я умру от раны, напиши, Христом богом прошу, отцу моему и жене, адрес знаешь. Погиб, дескать, Славко при атаке. От снаряда.
Алекса молчал, напуганный тем, как в руках у него самого плясала винтовка. Ему было зябко. Донимала вьюга и северный ветер.
— Поклянись, что так напишешь.
— Повыше подними штанину, рука у меня дрожит. Кишки тебе выпущу.
— Лучше не надо, если рука дрожит. Погоди. О господи, и всей-то молитвы «Отче наш» не знаю.
— Плевал я на твою молитву!
Алекса слышал, как стучали зубы у Славко. Легче стрелять, когда не ждет. Чуть приблизившись, он приложил дуло винтовки к ноге Славко и выстрелил. Тот рухнул с криком:
— Ох, мамочка!
Швабы с верха каменоломни поливали их огнем.
— Ты ж мне ногу перебил! Что ты мне на дороге попался, жизни порешил!
— Не ори! Башку пробью!
— Ногой не могу двинуть, ох, мочи нет!
Алексе хотелось пустить пулю ему в голову, в рот, постыдно и гадко вопивший. Но он лишь сплюнул и сел на камень. Сверху стреляли. Алекса вскочил и нагнулся над стонавшим Славко.
— Ну, теперь плюнь ты мне в морду, Славко, плюнь, чтоб мы на одном стояли.
Славко стонал не переставая. Противник пускал одну за другой каменные глыбы.
— Даже этого не можешь сделать. Тогда ползи к оврагу. — Он закурил. Ветер выл в каменоломне. Редкие сухие снежинки падали на лицо.
— Не могу я, Алекса, пошевелиться. Перетяни ногу, изойду кровью, и тогда конец мне.
Погасив сигарету, Алекса сунул ее обратно в портсигар. Вынул свой перевязочный пакет и грубо, не обращая внимания на вопли Славко, перевязал ему ногу, не глядя на рану. Потом, закинув за спину винтовку, нагнулся:
— Лезь мне на спину. Лезь, говорю.
Со стоном и слезами Славко кое-как взгромоздился на спину Алексе, и тот понес его по скалам. Часовые, услыхав шум, открыли огонь. Но Алекса не спешил и не считал нужным прятаться. Пусть уложат обоих. Он скользил по тонкому слою льда, коркой накрывавшего землю, хватался за кусты. И вдруг остановился:
— Да я ж пост покинул, солнце твое божье!
Свалив Славко на землю, нашел у себя в кармане узелок с несколькими динарами и сунул один товарищу:
