Алекса не отозвался: кто знает, что надумал этот придурок, который от Дрины до Колубары сумел положить третью роту, несколько человек всего осталось, а три дня назад, когда убило командира второй, получил ее под свою команду, должно быть, чтоб и ее истребить. Может, этой ночью он пошлет его ловить швабов и приводить на допрос в штаб батальона.

— Уж не смылся ли и Дачич, мамашу его чертову!

— Не смылся я, господин подпоручик, и не смоюсь. Ты сам смотри, как бы случайно прежде меня не раствориться в темноте. Я ведь и ночью не промахнусь.

— Почему не отвечаешь, Дачич?

— Сижу на корточках, опорожняюсь, господин подпоручик, не могу встать смирно.

— Пожрешь ты у меня все, что выложил! Бери троих из своего отделения и ступай в дозор к каменоломне.

— У каменоломни швабы.

— Швабы выше каменоломни, Дании. Они наверху, а вы заройтесь внизу, и ни с места, пока я не сменю.

Алекса бурчал ругательства. Каждую ночь этот придурок изобретает для роты какую-нибудь погибель; где голову кладут, там его непременно поминают. Однако идти надо.

— Ты сам, господин командир, назови троих. У меня нет чина, чтоб выбирать людей на смерть. — Он шагнул по снежному месиву туда, где плясал огонек сигареты Луки Бога, выкликавшего солдат.

— Марш за Дачичем!

Назло самому себе Алекса пошел оврагом, шлепая по воде и сплошной каше. Потихоньку жевал отсыревший хлеб. Наверху швабы продолжали кричать по-сербски, выпуская время от времени светящиеся пули.

— Не кашляйте и глядите под ноги, — предостерег он товарищей, пока пробирались через кустарник. Сам шел первым. И вдруг споткнулся обо что-то мягкое.

— Стой! Ш-ш! Вот еще один, оплативший долг королю и отечеству.

— Герман или наш? — спросил Славко.

Алекса ощупал убитого. Голая, запорошенная снегом грудь.

— Рубаху даже стянули, — прошептал. — Когда ж его успели ободрать! Штанов вон тоже нету.

Руки коснулись мокрых кишок и ледяной каши. Стал вытирать ладони о землю, тер снегом.

— Вон еще один, — шепнул Драгиша.

— Впереди лежит как сноп, видите?

— Обыщите, только все, что найдете, по-братски, — сказал Алекса.

— Мне помереть легче, чем с мертвеца что-нибудь взять, — шептал Славко.

— Тогда помирай. Но сперва в дозоре постой, чтоб нас швабы врасплох не взяли, — ответил Алекса, подходя к убитым. Сняли уже с них всю одежду и обувь. Он нащупал сумку с двумя гранатами, забрал. Во фляге обнаружил глоток ракии, выпил. Из-под трупа в разодранной шрапнелью куртке вытащил палатку.

— Живой! — шепнул Будда.

— Спроси, кто он.

— Дышит, бедняга. Ты серб?

— Чего ты его спрашиваешь, чей он?

— А что мне до него, если не наш. Кто ты, человече? Да, серб. Винтовка наша. Что с ним делать?

— Уж не собираешься ли ты его в лазарет нести?

— Наша ведь душа, Алекса.

— Вот сменят нас, ты и понесешь, Славко, эту душу в семьдесят килограммов весом в госпиталь.

— И понесу.

— Будет. Что нашли? Смотрите, чтоб мне вас не обыскивать, — сказал Алекса, вытирая руки.

— Носки вон шерстяные. Баклажку, только вода в ней вместо ракии. Руки кровью измарал. Куртку я взял, погляжу, целая ли, когда рассветет.

— Из еды ничего? — допытывался Алекса.

— Ничего.

— Смотри, найду, как сам стану осматривать.

Они божились. Над головами мелькали светящиеся пули и угасали где-то внизу, в гуще темноты, как светлячки; солдаты двигались к каменоломне, чувствуя близость противника; шли медленнее, расходясь в цепь. Кусты и трупы обходили стороной. Вскоре достигли цели. Алекса расставлял по местам. Налицо были трое.

— Где Будда?

Молчание.

— Где Будда? — крикнул он.

— Не ори. Иди сам и ищи.

Вражеские стрелки с верхнего края каменоломни сделали по ним несколько выстрелов; солдаты залегли, укрывшись за грудой камней.

— Попытаетесь бежать, просверлю голову! — с угрозой произнес Алекса и, пробравшись сперва к Славко, а затем к Драгише, сунул им по ломтю хлеба. Сам укрываться не пожелал. Сел на камень, закутался в палатку и злился на Будду, который, думалось ему, сбежал еще перед кустарником. Сверху спустили два огромных камня, которые с грохотом покатились к ним. Они вскочили на ноги, не понимая, куда бежать, не видя укрытия и спасения. Однако глыбы остановились в нескольких шагах.

— Слушай, Алекса, мне неохота под камнями гибнуть.

— Мне бы, Славко, тоже больше хотелось, чтоб они в нас сыром да караваями хлеба швыряли. Но отсюда ни шагу. Прилепитесь к камню, как ящерицы, и глядите влево-вправо. А я буду смотреть вперед.

Он опять уселся на камень, с головой накрывшись полотнищем палатки, старался уснуть. Славко и Драгиша помягче, они с места не сойдут. Пусть пялятся во тьму.

Швабский дозор время от времени скатывал камень, который с рокотом устремлялся к ним, Алекса дремал. Славко и Драгиша толкали его, когда им казалось, что глыба несется прямо на них. Ладно, пока можно спокойно спать. А ребятам камни не дают глаз сомкнуть. Поднялся ветер. Крутит, гудит в каменоломне. Для него это ветер играет в тополях возле Моравы, а сам он лежит в теплом стогу сухого сена.

Кто-то тряс его. Сжав винтовку, он отбросил палатку, вскочил на ноги.

— Это я, Славко.

— Зачем будишь?

— Скоро светает, мы с тобой одни.

— Где Драгиша?

— Драгиша смылся.

— Что ж ты его упустил, ирода косоглазого?

— Чего мне его держать? Чтоб ради Пашича и воеводы Путника у него дети сиротами остались, да? Давай-ка мы с тобой тоже, пока туман стоит, рванем. Понимаешь, дурень, не сменят нас до рассвета. Если не перебьют камнями затемно, утром на штыки поднимут.

— Я, Славко, в дезертиры не пойду. Не согласен я признавать, что шваб меня одолел.

— Что поделаешь, если другой оказался сильнее. Не твоя вина, что у них империя и всего у них полно.

— Вина не моя, но им я не поддамся. Пусть мне пришлось за кусок хлеба батрачить на Джордже и Ачима Катичей, но у швабов я рабом не буду.

— Сейчас надо голову спасать, дурень.

— Сейчас нужно кое-что подороже спасать, придурок.

— Полк наш разбили. Сам слышал вчера, сколько офицеров сдалось. И командир полка сдался.

— Какое мне до них дело. Пусть сдается хоть сам Живоин Мишич. И воевода Путник. И король Петр. А я не желаю.

— Неужели не видишь, кончено дело с нашей державой и нашей свободой.

— Пускай кончено. Только я буду воевать против швабов и после войны.

— Какого черта мы должны погибать, я тебя спрашиваю?

— Я серб, чуешь? Я — Дачич из Прерова и, пока жив, не соглашусь, чтобы кто-нибудь в мире меня победил. Я не желаю носить ярмо. Я хочу такой свободы, чтоб делать все, что мне охота. И дай ты мне еще подремать.

Сверху опять пустили глыбу. Огромная, она катилась прямо на них, оба отпрыгнули, отбежали за скалу, камень остановился у самых ног. Гул от его падения словно продолжался в раскатах смеха сверху, с края каменоломни.

— Слышишь? Они даже стрелять не хотят. Как аспидов, хотят перебить нас камнями, — шептал Славко.

— Этим мы глотку забьем грязью. Заплатят они нам за ночные забавы… О чем он думает, этот Лука Бог, палач чертов? — шептал Алекса, приплясывая. Мокрые ноги оледенели. И одежду стянула ледяная корка. Безжалостно стегал ветер. Хотелось спать. — Я чуть подремлю, а ты направо поглядывай. — Скорчившись, Алекса опять укрылся палаткой. И. опять представил себе лето, стог теплого сена на берегу Моравы.

Славко опустил ладонь ему на голову, прошептал:

— Дам тебе дукат, если ранишь меня в ногу.

— Придурок. Ты даже смыться боишься.

— Сделай. Получишь сразу дукат. Хочешь, пощупай.

Алекса не высовывался из своего укрытия. Теплое дыхание согревало лицо.

— Плевать я хотел на твой дукат, — громко ответил он.

Катившаяся каменная глыба громыхала по скалам, заглушая шепот Славко. Может, у него в самом деле дукат есть. Дукат… Дукат за дукатом…

— По-братски отдаю. Ты понимаешь, что нынче стоит дукат?