Потому что никто из командиров дивизий и в штабе армии не думает о наступлении. Люди подчинились обстоятельствам, ситуации, факту поражения. Никакой объективный стимул, никакое событие не ускоряет, не оправдывает и не побуждает идею наступления. Поскольку последние десять дней проигрывали каждый бой, отступали перед любым продвижением противника. Штабам покажется несерьезным, безумным его решение наступать. Они воспримут его как демонстрацию характера Мишича, его тщеславия, его амбиций. Как потребность перехитрить Путника, Степу, регента. Свое решение о наступлении двадцать первого он не сообщал еще и по той причине, что ему никак не удавалось проникнуть в намерения генерал-фельдцегмейстера Оскара Потиорека, после того как тот овладел Валевом, Повленом и занял левый берег Колубары. Будь он на месте Потиорека — сколько раз он думал об этом, обхватив руками голову, — он неудержимо перевел бы австро-венгерские корпуса через Колубару, перешагнул через Мален, поторопился б миновать Сувоборский гребень, отрезал Первую армию и перед Рудником добил Вторую и Третью. И тогда бы начались безмерные муки. Ни одной, абсолютно ни одной стратегически обоснованной, серьезной причины не видел он тому, что Потиорек действует столь медленно и нерешительно. Или у этого человека есть какая-то иная, особая, великая, непостижимая идея?

Драгутин принес чай, звенел ложечкой, чтобы его разбудить. Мишич открыл глаза: неловким, неприятным показался ему солдат, пока стоял вот так со стаканом в руке, помешивая чай. Даже самый убогий, самый покорный мужик не умеет быть слугой. Он не способен прислуживать — у него нет мягких рук для услужения, нет легких и гибких ног.

— Дождь будет, Драгутин?

— Будет снег, господин генерал. Если б пару дней не падало с неба, земля б чуть подсохла и можно б пахать да зерна пшеницы бросать.

— А дней через десять, если погода встанет, не поздно сеять?

— Ежели воды с неба не будет и погода удержится мягкая, как вчера да сегодня утром, можно и до святого Николы сеять. Только меняется вот.

Мишич пил чай и слушал, как крестьянин на пальцах считал дни до святого Николы. Этот мужик еще не утратил веры; он думает о севе, отодвигает его, надеется, что до снега мы освободим поля.

— Значит, ты, Драгутин, считаешь, что до святого Николы мы освободим твою Мачву? — вдруг громко спросил он.

— Про то вы лучше меня знаете, господин генерал. — Драгутин нагнулся, подбрасывая дрова в печурку.

Багряное пламя озарило их лица; свет его раздвинул стены, сделал комнату шире и выше.

— А до рассвета дождь воздержится, Драгутин?

— Не похоже. Я только что в конюшню ходил коням соломки подбавить. Для навоза. Вот-вот пойдет. И на Сувоборе и на вершинах быть снегу. Рукой двинешь — пальцы стынут от тумана.

Мишич весело улыбнулся. Никогда не слыхал он о таких приметах дождя. Он хотел еще послушать Драгутина, но вошел начальник штаба.

— Разрешите доложить, господин генерал… — Офицер медлил, ожидая, когда выйдет Драгутин.

— Слушайте, полковник, — начал Мишич, не дожидаясь, пока посыльный удалится. — Я хочу знать ваше мнение. Двадцать первого на рассвете я намерен двинуть армию с Бачинаца и Миловаца в решительное наступление. — Полковник Хаджич слабо улыбнулся, но не радостно и отнюдь не одобрительно; он хотел что-то сказать, но Мишич продолжал: — За три дня мы должны привести в порядок армию, сплотить ее, сократить линию фронта, центр отодвинуть глубже, на склоны Сувобора… — Он встал, поставил на подоконник стакан чая; они смотрели друг на друга: всполохи пламени из печки играли на их лицах; Мишич не замечал, что испытывает Хаджич, он говорил сам — Фланги мы укрепим на Бачинаце и Миловаце, а противника увлечем на пересеченную, гористую, труднопроходимую местность. Мы выведем его к нашему предгорью и начнем большое и решающее наступление. Вы о таком не думали?

— Но, господин генерал, у меня в руках сообщение из Дунайской дивизии второй очереди. Васич докладывает, что противник движется к Струганику и Бачинацу.

Этого удара Мишич не желал признавать и продолжал твердо, с чувством превосходства:

— Отлично! Этого мы ожидали еще вчера, полковник. Я удивляюсь, что такое не случилось еще позавчера. Не понимаю, почему медлит этот Потиорек? — Он встал прямо перед хмурым Хаджичем. — Какими силами наступает он к Бачинацу? — добавил негромко.

— Большими силами, господин генерал.

— Слова «большими силами» ровным счетом ничего не значат. Для напуганного и слабого командира даже рота большая сила. Проверьте немедленно, каковы эти их «большие силы».

— Из обеих Дунайских дивизий сообщают, что численность наших полков резко уменьшается. Много дезертиров. Бросают оружие. Все больше появляется самострелов. Васич сообщает, что моральное состояние дивизии достигло критической точки.

Он отвернулся от Хаджича, не желая слушать рассказ о критической точке морального состояния войск, и взял стакан с чаем. Сделал несколько глотков. Ему хорошо знакомо красноречие Милоша Васича, исполненное самоуверенности политиканское красноречие полковника, который никогда не забывает, что когда-то был военным министром и начальником над своими нынешними командирами, в том числе и над Мишичем. И этому человеку придется действовать на Бачинаце, удерживая столь важную для армии позицию на левом фланге.

— Именно потому, что моральное состояние войск поколеблено, мы должны скорее одержать победу, чтоб сохранить веру в себя. Серьезную победу… А этого можно добиться только в наступлении. Другого выхода нет, полковник. Сегодня же вечером приступайте к разработке оперативного плана. Бачинац и Миловац — для вас исходные точки. — Он громко глотал чай. Да, наступление начинается в штабе армии; здесь, в нас самих, — первая линия вражеских укреплений, прежде всего необходимо занять их. Заставить штаб думать только о наступлении и действовать только во имя него. Он услышал несколько запоздалое согласие Хаджича:

— Слушаюсь, господин генерал. Я докладывал вам о срочном распоряжении Верховного командования.

— Прошу вас, прежде всего узнайте в дивизиях, какими силами противник наступает к Бачинацу. После этого доложите о распоряжении Путника.

Когда Хаджич вышел, он взял из сумки яблоко, подошел к окну и стал смотреть на подступающий вечер. С позиций приезжали связные, другие, оседлав лошадей, уезжали в ночь. Если сегодня будет потерян Бачинац? Если падет Бачинац, следовательно, переходить в наступление двадцать первого нельзя. Он перестал жевать яблоко. Допускать этого ни в коем случае нельзя. Бачинац следует оборонять любой ценой. Где-то в направлении Дунайской дивизии бьет гаубица. Не его, чужая. У нас нет снарядов. То, что осталось, по нескольку штук на орудие, он приказал беречь для наступления.

В комнату опять вошел полковник Хаджич.

— Мне не удалось установить связь с Васичем, господин генерал. Его вызывают непрерывно. Получен новый приказ Верховного командования.

Мишич резко повернулся к нему.

— Поступили снаряды? Прибыли студенты? — произнес вызывающе, ехидно, адресуясь самому себе.

— Нет, господин генерал. Приказано во всех штабах, от армии до полка, немедленно создать полевые суды для борьбы с дезертирами.

— Кто подписал?

— Воевода Путник.

Мишич подошел к печке, присел на корточки, чтоб подложить дров; набита доверху, он не знал, что ему делать, — принялся размешивать угли. Позади покашливал, переминался с ноги на ногу Хаджич. А он смотрел в огонь, обращаясь к самому себе: значит, так, господа. Вместо боеприпасов и снаряжения — полевые суды! Коротко и ясно. Нет! Пока я командующий, у меня в армии не будет полевого суда. Судят жуликов и предателей в тылу. Мучеников и отчаявшихся, которых в течение двух месяцев бьет и преследует более сильный и сытый противник, не судят. Никто на этой земле не имеет права судить народ за то, чего он не может сделать. Он выпрямился:

— Половине нашей армии вынесли приговор австрийские господа Потиорек, Франк, Шнярич, Саркотич… Приказ я принял к сведению! Полевой суд — это последний приказ командующего. Я еще до этого не дошел. Прошу вас, ускорьте связь с Бачинацем. И передайте полкам, чтобы ночью постарались взять языков. И к семи утра представить нам исчерпывающие донесения о расположении и состоянии противника.