Гибли храбрецы цирики, рядом с ними падали бойцы армии ДВР. Но смерть словно щадила главкома. Он был всюду, где становилось особенно трудно, где, казалось, больше не выстоять, не удержаться. Стекленели глаза людей от страха, но появлялся на вздыбленном коне Сухэ-Батор, и цирики устремлялись за ним, забывали о смерти, о родных и близких, с древним кличем налетали на врага, теснили его.
— Наш Сухэ-Батор! Наш джанджин!..
Суровый, непреклонный, прекрасный, как легендарный богатырь. Ветер шевелит алую ленточку на груди. Когда докладывают о поражении на том или ином участке, он не меняется в лице, сразу принимает решение, выкраивает резервы, сам скачет на подмогу.
И никто из цириков не подозревал, что все висит на волоске. Об этом знал только сам Сухэ-Батор. Поредели отряды защитников Алтан-Булака. Заснули вечным сном герои в зарослях дикого бурьяна. Все настойчивее и наглее становился противник. Он бросал в бой все новые и новые части, любой ценой, по собственным трупам готов был ворваться в город. Вот он уже захватил окраину, облепил со всех сторон и Алтан-Булак и Троицкосавск. Артиллерия била беспрестанно. На улицах валялись убитые осколками люди и лошади. Захваченных в плен унгерновцы не щадили. Умирали под ударами сабель монголы, русские, буряты, китайцы.
Но Сухэ-Батор продолжал сражаться. Он не мог отдать Алтан-Булак. Отступать было некуда, да и не мог он отступать сейчас. Судьбы монгольской революции, судьба Монголии — все решалось вот здесь. Слишком долго ждали монголы свободы, чтобы отдать ее здесь, в первом городе революции Алтан-Булаке.
Унгерн ворвался в город. Собрав остатки своих отрядов, Сухэ-Батор бросил их в последнюю атаку. Это была жестокая рукопашная схватка. Противники сталкивались грудь грудью. Звенели клинки, ломались пики, развевались гривы коней, падали на землю всадники из окровавленных седел. Дрогнули цирики, повернули коней назад, к воротам объятого пламенем и дымом города. Пешие, побросав винтовки, перепрыгивали через траншеи, через конские туши.
Есаул с оскаленными зубами занес клинок над головой Сухэ-Батора, но тотчас же чья-то пика повергла унгерновца наземь, лошадиные копыта затоптали его.
С закушенных удил скакуна главкома срывались клочья пены. Звенело небо от частых разрывов и пулеметной трескотни.
И внезапно откуда-то с северо-запада донесся странный гул. Перекрывая все звуки боя, пронзительно запела труба.
— А-а-а-а!.. Ура-а-а-а!.. — покатилось по степи.
Гул нарастал, набирал силу.
Вот уже по лощине скачут всадники в шлемах с красными звездами. Вот они окружили сопку, на которой разместился Унгерн со своим штабом. Ударили орудия.
— Свои!.. Наши!.. Красные!..
— Сто третья!.. Ура-а-а!..
Красноармейцы и цирики приветствовали друг друга, потрясая в воздухе клинками. И уже невозможно было отличить, где красноармейцы, где бойцы Народно-революционной армии: те и другие в гимнастерках, те и другие в островерхих шлемах с красными звездами.
Пока бойцы 103-й бригады Красной Армии расправлялись с белоказаками, Сухэ-Батор во главе своей армии атаковал командующего беломонгольскими частями ламу Дара-Эхэ. Монголы насильно мобилизованные Унгерном, сразу же перешли на сторону Народно-революционной армии. Лама Дара-Эхэ, бросив оружие и своих солдат, в панике бежал с поля боя.
Тяжелораненому генерал-лейтенанту барону Унгерну все же удалось вырваться из окружения. Главные его силы были разбиты. Остатки не так давно грозной армии, переправившись через реку Иро, побежали на запад, надеясь соединиться с дивизией генерала Резухина.
Над Алтан-Булаком по-прежнему развевался красный флаг с пятиконечной звездой и знаком «соем-бо» — древним символом свободы и независимости.
Но банды Унгерна все еще не были разгромлены окончательно. Пока барон гулял по степи, существовала опасность нового нападения. Унгерна следовало добить, покончить с его генералами, истребить живую силу. В Урге все еще сидел унгерновец Жамбалон. Еще действовали на советско-монгольской границе отряды Казагранди, Кайгородова, Бакича, Казанцева, Шубина и других белобандитов.
Сухэ-Батор направил своего комиссара и заместителя Чойбалсана в Желтуринский караул, на запад от Алтан-Булака. Сюда также подошли отряды красных партизан под командованием Петра Ефимовича Щетинкина. Теперь оба командовали особой Западной армией. Главными противниками в этом районе были Резухин и Казагранди, которые стремились прорваться на территорию РСФСР.
Петру Ефимовичу шел тридцать седьмой, Чойбал-сан был на десять лет моложе. Но, несмотря на разницу в возрасте, эти двое, сразу нашли общий язык.
— Бывал я поблизости, в Урянхайском крае, — рассказывал Щетинкин Чойбалсану. — Шли мы тогда через скалы, переваливали через хребты, переходили вброд горные потоки. Прижал нас Колчак. Подались мы сперва в Минусинск, а потом в Урянхай. Жена моя с Клавкой и Шуркой в партизанском отряде осталась. Переходили как-то быструю речку. Лошадь кинулась, скакнула, а Шурка выпал у жены из рук. Партизан успел подхватить его. А в другой раз Клава свалилась с лошади прямо в воду. Голодно было. Животы запали. Черемшу и всякую пакость ели. Потом пожар настиг. Лошади падали, все кругом занялось. Еле вырвались. Тайга… Кравченко тоже своего мальца тащил с собой. В Белоцарске передохнули немного. А потом столкнулись с есаулом Бологовым. До двух тысяч солдат у него было. Пытался Бологое с вашим Хатан-Батором Максаржабом договориться, чтобы тот оказал ему поддержку против нас. А Хатан-Батор-ван сказал, что в драку между русскими он не хочет вмешиваться, и отошел к реке Элегест. Потом приезжал к нам, поздравлял с победой, красного шелку на знамена подарил. «Я, — говорит, — за революцию». Голубой рушник его, или, как у вас говорят, хадак, я до сих пор сохранил. Понравился мне Хатан-Батор-ван. На похоронах убитых партизан присутствовал, трогательную речь сказал, и цирики его из винтовок дали прощальный салют. А теперь что-то недоброе прослышал о вашем Хатан-Баторе. Поговаривают, будто бы Унгерну он верой и правдой служит. Так ли это?
Видно было, что Щетинкина монгольские дела очень интересуют.
— Максаржаб — князь, — ответил Чойбалсан. — Сейчас ему идет сорок пятый год. Он много сделал для независимости Монголии. Но путь его в революцию труден. Я не верю, что Хатан-Батор верой и правдой служит Унгерну. Тогда объясните, почему Унгерн выслал Хатан-Батора из Урги, а просто говоря, сослал в Улясутай? Унгерн боится Максаржаба и ненавидит его, потому что. Хатан-Батор сочувствует нам, революционерам. Он крупный военный деятель. Я не сомневаюсь, что скоро, очень скоро он придет на службу революции и сделает много полезного для нее. Ну, а наша обязанность, обязанность революционеров, установить с ним связь, привлечь на свою сторону.
— Может быть, вы и правы, товарищ Чойбалсан, — задумчиво отозвался Щетинкин. — Время покажет. А голубой хадак я на всякий случай сохраню. А вообще-то очень по душе мне здешние места. Думка есть: перебьем всех белобандитов, и обоснуюсь я с семейством где-нибудь неподалеку. А еще вашу Ургу поглядеть хочется: что за город такой степной?
— Урга не совсем степной город. Лес на сопках. Тола прозрачная. А в падях медведи и кабаны водятся.
На Чойбалсане была форма советского командира. За последнее время он сильно похудел, лицо сделалось темным, угловатым. Он больше не считал себя человеком, далеким от военного дела. Позади была иркутская школа, тесное общение с Сухэ-Батором также многому его научило.
Сейчас со Щетинкиным они, как равные, разрабатывали план разгрома Резухина, распределяли силы и средства. Старого партизана поражала сметка монгольского командира. Красноармейцы относились к Чойбалсану с огромным уважением и все его приказания выполняли беспрекословно.
Хорошо поставленная разведка позволила быстро обнаружить противника. В дивизии Резухина насчитывалось до двух тысяч солдат, и он имел явное превосходство в живой силе и в вооружении.
Щетинкин подмигнул Чойбалсану:
