Как было указано, мои солдаты оставили убитых русских лежать, где лежали. Днем русские не смогут ничего сказать о том, где мы находимся.

Павеллек сказал, что один из врагов, лежавших у ручья, был тяжело ранен. Он по-русски молил нас помочь ему: «Товарищ, у тебя тоже есть мать, помоги!»

Павеллек скрипнул зубами:

—    Эта поганая война! Как я ему помогу? Мы сами подыхаем, и я не знаю, что делать со своими ранеными!

JL "l Г

Я хорошо понимал моего Юшко. Эти люди вышли с заданием вывести нас из боя. Хотели они того или нет — у них не было выбора, как и у нас и у любого солдата на свете. Бой человека против человека врукопашную обычно кончается смертью. Поговорив с врагом, ты понимаешь, что гуманность к другому не умерла. Симпатия, жалость к этой жалкой твари. Он хотел помочь, но не мог — не дал долг по отношению к своим товарищам. Я попытался поставить себя на место противника. Не нужно было большого воображения, чтобы понять, что изгиб балки, где располагался мой командный пункт, — важная точка обороны. Противник верно рассудил, что центр сопротивления находится здесь. Семеро убитых за прошедшие дни показали, что мы не обираемся сдаваться без боя. Так что ночью двумя штурмовыми группами он попытался достичь того, что не смог сделать днем: первая группа — идущая с фронта — отвлекает нас, а вторая просачивается через незанятый сектор справа от нас. У них почти получилось, но Павеллек, этот славный малый, в последний момент заметил их.

Когда восстановилась связь со штабом гауптмана Краузе, я доложил о ночном штурме и нашей успешной обороне.

27 января 1943 г.

Остаток ночи прошел без происшествий. С первыми рассветными лучами часовые вернулись в свои норы. Печи остыли. Ничто не указывало на то, что в этих норах держат оборону германские солдаты: люди с тяжелым чувством неясности своего будущего и готовые защищаться до последнего. Мы постоянно сменяли друг друга на наблюдательном посту. Беспо-

койство, как бы нас не взяли врасплох, не давало мне спать. Я знал, что мои товарищи смотрят на меня, и не мог позволить себе проявить слабость. Чувство ответственности держало меня и давало силы не отчаяться. Большую часть времени я проводил с обоими наблюдателями, исследуя местность в бинокль. Я сосчитал мертвых нападавших. Их было пятнадцать. И еще пять лежало на склоне над нами, итого двадцать.

Артиллерия и минометы снова начали концерт. Вскоре телефонную линию снова перебило. Мы снова были предоставлены сами себе. Вскоре после полудня по нас стали стрелять противотанковые пушки с направления балки у Городища. Выстрелы были направлены вдоль позиций на дне долины. Мы лежали тихо, чтобы не выдать себя. Пуля, направленная в наш командный пункт, застряла в боковом ходе. От балки Городища показались солдаты. Они пытались спровоцировать нас на стрельбу. Но мы знали вчерашний приказ: стрелять только при крайней необходимости. Три пули из моей винтовки, не прошедшие мимо цели, заставили остальных повернуть и оставили русских гадать, откуда стреляли.

Мы были наготове, непрерывно осматривая местность. В течение дня обстрел вражеской артиллерии был тяжелым, но неприцельным. Противник не знал, где мы прячемся. Я не верил, что наш блиндаж выдержит прямое попадание. Лучшую защиту от снарядов представляла часть блиндажа, вырытая для этого, с боковым ходом.

После наступления темноты дозорные вышли наружу. После долгого наблюдения из блиндажа мы почти ничего не видели. В печах срочно раздули огонь. При температуре снаружи между -30' и -40’ норы за день выстывали быстро. А поскольку мы не могли выйти, мы все быстро замерзали. Но для нас они были жизненно необходимы, без них мы были беззащитны и были во власти погоды. Без своих нор мы не могли оказать и самого слабого сопротивления.

Сегодня у нас был траурный день. В полдень во время противотанкового обстрела в блиндаже справа от меня был смертельно ранен осколком обер-ефрейтор. Он раньше служил в 8-й роте моего старого полка. Павеллек пришел со мной сказать последнее «прощай» своему храброму товарищу. Он замерз, как доска. Мы оставили его лежать на ходе сообщения.

28 января 1943 г.

Я сказал солдатам, что приду к ним утром и проведу у них весь день. Потом мы пройдем по оставшимся землянкам, или, скорее, бункерам. Мы почти не разговаривали; все знали, как серьезно положение. Если только я мог заговорить пустые желудки моих истощенных товарищей. Они несли службу, не ропща.

Когда мы вернулись на командный пункт, нас уже ждали наши так называемые пайки. На этот раз они состояли из полутора буханок на 24 человека, половины банки «шока-колы» и теплой похлебки с несколькими кусочками конины. Откуда брались пайки для более ста других моих подчиненных, было для меня неизвестно. Снабженцам явно до сих пор не удалось утрясти состав частей. [Но] количество и качество не отличались от нашего.

В любом случае мы тщательно разделили жалкие крохи. Разносчики еды из взводов ушли. Я был готов проглотить первую ложку «похлебки», когда в моей землянке появился обер-ефрейтор. Я мгновенно увидел, что он из моего старого полка. Он выглядел хуже, чем почти все мои солдаты.

—    Герр гауптман, я обер-ефрейтор Гюбнер, бывший ординарец обер-лейтенанта Бёге. Вы меня помните?

—    Да, я тебя помню. Что ты здесь делаешь?

—    Герр гауптман, я ничего не ел пять дней!

—    Как это?

—    Я был ранен и отправился в госпиталь в Сталинграде. Там все переполнено. Мне сказали искать свою часть и доложиться там, потому что у них для меня пайка не было. Я пошел и стал искать здесь, но ни в одной части мне не дали поесть, везде все то же самое: «Прости, у нас самих ничего нет». Наконец, я нашел здесь вашу часть!

—    И у нас тоже ничего нет, — сказал мне Павеллек.

—    Вы не можете оставить меня голодать! — Это был крик человека, близкого к сумасшествию. Никогда не забуду этого измученного взгляда, заплаканного лица, этой безнадежности. Я не мог есть суп перед ним.

—    Возьми мой суп, у нас больше ничего нет. Ты останешься с нами и войдешь в группу Диттнера.

Г юбнер хотел проглотить суп в один присест.

—    Господи, парень, не так быстро! Не торопись, до завтрашнего вечера ничего не будет. — Павеллек предупредил товарища, чтобы тот ел медленно и осторожно.

В ночь на 28 января противник оставил нас в покое. Штаб сектора оставил все попытки восстановить телефонную линию. Ее слишком часто рвали снаряды, чтобы снова ее чинить.

Из-за этого ко мне пришел Марек и забрал суточную сводку. Теперь на нем была задача поддерживать связь гауптмана Краузе со мной. Неметц опять должен был отвечать за нашу связь со «штабом Краузе».

До того как вернуть в землянки внешних наблюдателей, я вошел в блиндаж справа от командного пункта. Там располагалась группа Диттнера с пятью солдатами старой роты и тремя из 8-й пулеметной роты с последним МГ-34, который можно было использовать только как ручной. Мы старались чинить и отлаживать все оставшееся оружие. Захваченное с мертвых русских оружие тоже было приведено в готовность.

Блиндаж был значительно ниже моего КП. В нем нельзя было стоять. Боковой ход был не столь высок, как мой. Поэтому мои товарищи прокопали за ним траншею 40-50 см глубиной и получили лучшую защиту от вражеского огня. Пулемет стоял так, чтобы сразу пустить его в дело.

Как и в прошлые дни, моим основным занятием было наблюдение. Наблюдатель группы не использовался. Время от времени меня сменял Диттнер.

Хюбнер обосновался у нас. Он снова был среди силезцев — почти дома.

В роте не хватало зимней обуви. По этой причине было необходимо, чтобы хотя бы часовые ночью имели теплую обувь. Поэтому я несколько дней носил ботинки на шнурках, хотя они были на несколько размеров больше. Ругаясь на качество моей обуви, один солдат из взвода сказал мне: «Герр гауптман, у меня есть пластина войлока от коробки с оптикой. Коробку уже сожгли, но мы могли бы вырезать из фетра две стельки».