— Ну, конечно, — снова вполголоса пробормотал Милованов. — Зачем же им было жертвовать своим человеком… — он повернулся к адъютанту. — Начальника штаба!

Когда, запыхавшись, вошел начальник штаба, Милованов молча протянул ему приказ и, пока тот читал, не отрываясь смотрел на него.

— Так он же не зашифрован? — разочарованно сказал Ванин.

Милованов удовлетворенно рассмеялся:

— Что и требовалось доказать. Приказываю, продолжать наступление и атаковать… — он остановился и чуть улыбнулся, невидимо для других, — в конном строю, — докончил он, вспомнив обиженное лицо Рожкова: «Вот кто будет рад».

Генерал-майор фон де Шевелери внезапно проснулся. Сквозь сон ему послышалась стрельба. Минуту лежал, прислушиваясь. Разрозненные пулеметные очереди с трех сторон вспыхивали на окраинах хутора. Генерал коснулся босыми ступнями холодного крашеного пола.

— Адъютант!

Никто не появлялся. Стрельба окрепла и зазвучала уже совсем близко. Конский топот рассыпался по хутору. Под окнами завели автомобильный мотор. Стекло в раме окна задребезжало.

«Черт возьми, еще не хватало…» — генерал недодумал свою мысль, лихорадочно всовывая ноги в теплые бурки. Он наконец нащупал на стуле рукой фонарик. Желтый круг света упал на дверь. Адъютант, распахнув дверь наотмашь, ослепленно заморгал от яркого света:

— Господин генерал, к-казаки!

Дмитрий Чакан с первой цепью атакующих ворвался на окраину хутора Лепилина. В то время как все другие эскадроны в конном строю атаковали хутор с запада, первый эскадрон по-пластунски подполз к немецким окопам на его восточной окраине и, подрезав проволочные заграждения, вдруг скатился через брустверы в окопы. Дмитрий бежал по открытому немцами ходу сообщения, взмахивая прикладом автомата и слыша, как под его ударами хрустит кость, оседают и валятся на землю немецкие солдаты.

Ход сообщения вдруг уперся в тупик. Нащупав в темноте бревенчатую дверь, Дмитрий ударом ноги распахнул ее.

В блиндаже ярко горела электрическая лампочка. В лицо Дмитрию дохнуло теплом и смесью каких-то незнакомых пряных запахов. Вдруг кто-то в длинной, как у женщины, ночной рубашке бросился в другой угол блиндажа. Кинувшись вслед за ним, Дмитрий опрокинул стол и упал. Вскочив, сообразил, что из блиндажа вел еще один выход. Под опрокинутым столом поднял книжечку в коричневом кожаном переплете. «Надо будет передать ее Луговому», — подумал Дмитрий, сунув ее в карман…

«15 июля.

Прошло пять месяцев с тех пор, как я лишился своего дневника. Санитары, которые подобрали меня под Ржевом, похитили вместе с моими деньгами и его. Успокаиваю себя надеждой, что их интересовали только деньги, а дневник они выбросят, не полюбопытствовав его перелистать. Я так всегда оберегал его от чужих глаз.

Моя рана затянулась, свищ исчез, но всякий раз, когда я, забывшись, наступаю на ногу слишком твердо, в коленной чашечке появляется острая боль. Однако президент медицинской комиссии, осмотрев мое колено, заявил, что находит мое дальнейшее пребывание в госпитале бесполезным. Когда я сказал ему о болях в коленной чашечке, он с улыбкой ответил, что понимает мое желание съездить на родину в отпуск, но приказ фюрера неумолим. И он сослался на параграф, который не разрешает ни на час задерживать раненых в госпиталях дольше положенного срока. Вероятно, этот тыловой гусь счел меня симулянтом.

Вилли выписался двумя днями раньше. Сегодня он зашел ко мне и сообщил, что нас, очевидно, снова направят в 13-ю дивизию. Наш 4-й танковый полк доукомплектовывается теперь в Варшаве.

25 июля.

Стучат колеса, Вилли спит как убитый. Поразительна его способность спать в любых условиях. Он просыпается лишь для того, чтобы откупорить новую бутылку. Третий день мы в пути. За окном — однообразные поля Польши. После Варшавы ночь простояли в степи, потому что путь впереди был разобран партизанами. Наш командир подполковник фон Хаке сказал, что из Львова пойдем своим ходом по маршруту Днепропетровск — Юзовка.

27 июля.

Миновали Львов. Меня изумляет предприимчивость Вилли. Через полчаса после того, как мы останавливаемся в какой-нибудь деревне на ночлег, он приносит котелок яиц и если не индейку, так пару кур. Сегодня вечером пропадал целых два часа. Я уже забеспокоился, услышав на окраине села выстрелы. Однако вскоре Вилли вернулся с молочным поросенком под мышкой. Он объяснил, что ему пришлось немного повозиться с одной строптивой старухой. Кобура пистолета была у него расстегнута.

29 июля.

Идем быстрым маршем, но события нас опережают. Наши повсюду формировали Дон и приближаются к Волге. Вилли говорит, что песенка русских спета. Он рассказал мне о планах, в которые посвятил его школьный товарищ, теперь офицер связи в генеральном штабе: „Первого августа мы будем в Сталинграде, пятого — в Саратове, двадцатого сентября — в Баку. Москва будет взята с востока“, — заключил Вилли.

30 июля.

Прибыли в Ростов. Фон Хаке сказал, что здесь полк сделает остановку. Дальнейшее направление не известно. Возможно, на Волгу, возможно, на Кавказ. Город еще окутан дымом пожаров, под ногами хрустит стекло, всюду черные коробки сгоревших зданий. Не город, а скелет города. Вот цена фанатичного упрямства русских!

Квартирьер нашел мне квартиру у самого берега Дона. Из окна открывается роскошный вид: широкая, пожалуй, шире, чем Шпрее, река, заросший лесом остров с зеленым лугом.

Приятная неожиданность: Вилли в присутствии моей молодой хозяйки назвал ее лакомым кусочком, но она вдруг на чистом немецком языке указала ему на неуместность подобных шуток. Анна — так ее зовут, — оказывается, окончила педагогический институт.

1 августа.

Она говорит по-немецки почти без всякого акцента, но я никак не могу установить с ней контакт. Если она и отвечает на мои вопросы, то только „да“ и „нет“, избегая оставаться со мной наедине. Мать ее давно уже не встает с постели. Вилли советует мне поменьше церемониться с ними.

3 августа.

Варвары! Сегодня на Гроссерштрассе пала от истощения лошадь. Пока приехала машина, женщины и дети разрезали труп животного на куски и утащили с собой.

5 августа.

Из ставки фюрера сообщают, что вчера нашими войсками в упорных уличных боях взят Ставрополь. Я поделился этой новостью с Анной. Она молча ушла в свою комнату и через час вышла оттуда с покрасневшими глазами. Ее можно понять. Возможно, где-нибудь под Ставрополем ее брат.

7 августа.

Сегодня к ней пришла ее подруга по институту Софья. Черные вьющиеся волосы, характерный нос, подернутые влажным блеском глаза — настоящий семитский тип. Мне кажется, что для женщин их расы можно было бы сделать исключение, конечно, запретив им иметь детей. Это внесло бы некоторое разнообразие и в круг тех женщин, которые нас окружают на войне.

Пока была Софья, я все время испытывал волнение, опасаясь прихода Вилли и зная его нетерпимость в этом вопросе. Предчувствие меня не обмануло. Он зашел за мной по дороге в казино. „Что вы делаете в квартире немецкого офицера?“— спросил он, увидев Софью. У нее выступили на глазах слезы. Но в этот момент между Вилли и Софьей встала Анна: „Пока я здесь хозяина, никто не вправе спрашивать, кто ко мне приходит“.

8 августа.

Вилли говорит, что я напрасно жантильничаю с Анной. По его словам, достаточно ее припугнуть братом, и она сразу станет уступчивей.

9 августа.

Сегодня я увидел, как они с матерью едят хлеб с луком. Я уже предлагал Анне свою помощь, по она отказалась.

11 августа.

Ее трудно понять. Третьего дня она категорически отклонила мое предложение поддержать их продуктами, а сегодня сама обратилась ко мне за помощью. Правда, на этот раз речь шла о другом. Она умоляла спасти ее подругу Софью. Но что я мог ответить? Я сослался на существующий в Германии закон о защите чистоты немецкой расы. „Разве он предполагает организованные убийства женщин и детей?“ — спросила меня Анна. Я пытался разъяснить ей, что термин „убийство“ здесь, пожалуй, неприемлем. Речь, скорее, идет о национальной гигиене.