И уже под конец нашей встречи, узнав, что прямо отсюда, с берегов северного Дона, мне предстоит ехать на Пензенщину, на берега Суры, он остается верен себе:

— А как там у них с хлебом? Ермину, земляку, поклониться прошу.

Знаю, что, когда я буду передавать эти слова пензенскому секретарю обкома Л. Б. Ермину, который прежде работал секретарем райкома на Дону, над полями Донщины уже будет слабеть этот все побеждающий запах хлеба, а на берегах Суры он только начнет взлетать с комбайновых загонок и с токов, набирая силу.

Но пока он еще безраздельно властвует над этой шолоховской степью. И на обратном пути из Вешенской до Миллерово то и дело встречно вспыхивают в ночи сквозь сетку дождя огни комбайнов, идущих в северодонскую глубинку из южных районов области и других мест страны на уборку. А когда вышним ветром разрывает над головой тучи, в прорехах между ними вспыхивают и мигают на густо-синем небе зеленые, крупные звезды. Звезды детства и юности, верности и любви.

Ох, и много же повидали они на этой, «нержавеющей кровью политой» земле, чью былую и нынешнюю славу вперемешку стерегут могилы подтелковцев, Давыдова и Нагульнова, героев-пехотинцев, героев-танкистов и героев-артиллеристов, в упор сокрушавших на этих рубежах родины «Тихого Дона» танки врага. Но теперь не танки, а комбайны идут по этой земле, ведомые детьми и внуками героев, приумножающими их славу. Мимо танка-«тридцатьчетверки», взметнувшегося на цоколе там, где наша гвардейская армия громила кружилинскую группировку фашистов. Многое повидали эти звезды-звездочки, выглядывающие из-за краешков туч, разорванных вышним ветром. Но вечен их свет. И уже не гулом, а ласковым шелестом отзывается на печаль сердца этот колосистый разлив, рассекаемый лезвием дороги, смоченной неурочным ночным ливнем.

Есть такие с виду совсем неприметные кружки «на карте генеральной» нашей Родины, при встрече с которыми не остаются равнодушными ни взор, ни сердце.

Да, это отсюда, в полутораста километрах от станицы Вешенской, пересев с лошадей в вагон почтового поезда, увозил он пятьдесят лет назад в Москву рукопись первой книги своего «Тихого Дона».

Ему тогда шел двадцать третий год. И та, вместе с которой он считывал перед этим по ночам рукопись с черновиков, была еще в возрасте Аксиньи, которую Григорий Мелехов только что оставил с протянутыми вслед ему руками на развилке дорог в степи, уходя из панского имения Ягодного в хутор Татарский.

Всего на две или три минуты притормаживал тогда на маленькой степной станции зеленовато-серый поезд с прицепленными к нему красными теплушками, и даже быстрые миллеровские ребятишки, которые зарабатывали себе на кино и на мороженое продажей газет, едва успевали за это время пробежать по двум-трем вагонам, выкрикивай: «Правда», «Известия», «Молот»! — или же прямо с перрона сунуть в обмен на медяк газету в руку, протянутую из открытого окна вагона. Знал бы тогда мой далекий миллеровский друг, а ныне алма-атинский инженер-монтажник Юра Каширининов, кто, оказывается, иногда протягивал к нам руку за газетой из окна вагона, поощрительно улыбаясь молодыми веселыми глазами из-под курчавого курпея своей низко срезанной полупапахи.

С того самого дня, как уезжал он отсюда с рукописью в фибровом чемодане, вот уже пятьдесят лет наш народ из шестидесяти лет своей жизни при Советской власти живет, не разлучаясь с его «Тихим Доном». И, припадая к его струям, к лазоревому стремени, повседневно встречаясь с Григорием, Аксиньей, Натальей на страницах многократных и многомиллионных изданий, по радио, в театре, на экране, все никак не может до конца утолить свою жажду общения с ними, все глубже и пристальнее всматриваясь в них и каждый раз открывая их для себя за ново.

Вот и сегодня утром мне непременно нужно было успеть к его приезду на станцию Миллерово, к поезду «Тихий Дон», с письмом кинорежиссера Сергея Бондарчука:

«Решил экранизировать великое произведение „Тихий Дон“. Но, едва лишь ступив на миллеровский перрон, я тут же и убеждаюсь, что разговор об этом нужно будет отложить до следующей встречи. На перроне станции Миллерово совсем тесно от людей, а они все подходят к прибытию „Тихого Дона“».

Вот, казалось бы, и давно уже пора землякам Шолохова привыкнуть к тому, что они повседневно живут с ним рядом, бок о бок, но они не привыкли. И всегда как-то не по себе бывает им, когда он надолго отлучается с Дона, тем более если узнают они, что причина его отлучки — болезнь. Поэтому и не могут пропустить случая своими глазами убедиться, что он снова на ногах. И хоть издали взглянуть на него, чтобы получить право обрадовать потом своих близких.

Навстречу прибывающему через полчаса из Москвы поезду «Тихий Дон» идут из Ростова через станцию под эстакадой — перекидным мостом — эшелоны с комбайнами «Колос» и «Нива» на платформах. Где-то на Орловщине, на белгородской, рязанской или пензенской земле они сойдут с платформ на проселки и пойдут своим ходом на поля, созревшие и в Центральной России для жатвы. На Дону она уже давно началась.

А наперерез железнодорожным маршрутам с «Колосами» и «Нивами» громадным комбайном плывет над степью, раздвигая низкие тучи, миллеровский элеватор. Вот на груди у него, распоровшей тучи, коротко полыхнуло солнце и, выхватывая из далекого-дальнего, вдруг приблизило: как однажды посреди ночи он вспыхнул, загорелся от поджога, миллеровский элеватор, озарив окружную степь, и как отец, срывая со стены кожанку, пристегивая кобуру с наганом, строго приказывал ни на шаг не отлучаться со двора. Но попробуй не отлучиться, если над всей степью расплескались такое зарево и такой набат, что их видели и слышали и в Каменске, и, говорили потом женщины, чуть ли не в Вешках.

Теперь же в гигантский бункер миллеровского элеватора теплыми потоками вливается зерно из всей окружной степи, и он, сокрушая тучи, доподлинно комбайном плывет над июльской степью.

Миллеровцы, земляки, сразу вслед за вешенцами и вам много есть о чем вспомнить и рассказать!

Малоприметная «на карте генеральной» станция ваша оказалась на той самой развилке дорог, откуда автор «Тихого Дона» и «Поднятой целины», добираясь сюда из вешенской глубинки, часто в распутицу, в дождь и пургу, на райкомовских лошадях, на «газике», а позднее и на одномоторном «кукурузнике» местной авиалинии, сотни раз ездил и в Москву, и в Ростов, в книгоиздательства и на съезды писателей, на сессии Верховного Совета и пленумы ЦК, на фронты Великой Отечественной войны и на встречи со своими избирателями, уезжал за границу — в Берлин, Лондон, Париж, Нью-Йорк, Токио и возвращался оттуда на Дон, в шафранные пески. На этой же развилке и читатели Шолохове иногда впервые встречались с его героями.

По ночам пылали над степью плавильные печи не какого-нибудь иного, а того самого завода имени Гаврилова, о котором миллеровцы с особенной гордостью прочли уже в первой книге «Тихого Дона»:

«— Надысь был у хозяина, ходил толковать о поршне. Надо в Миллерово везть, там дадут ему рахунку, а мы что же можем поделать? Трещина образовалась вот какая, — неизвестно кому показал Иван Алексеевич на мизинце размер трещины.

— Там ведь завод, кажется, есть? — спросил Штокмап, двигая напилком, сея вокруг пальца тончайшую серебряную пыль.

— Мартеновский. Мне припало в прошлом год побывать.

— Много рабочих?

— До черта. Сотни четыре».

Литературоведы будут считать потом, сколько еще раз с тех пор кружок «Миллерово» промерцает на эпической карте «Тихого Дона». Но миллеровские полугородские-полустаничные ребятишки наяву вышагивали мимо стен этого самого «мартеновского завода» по дремуче поросшей лебедой улочке, лихо переиначивая слова песни под перепелиную дробь барабана: