— Это в случае удачи, а в случае неудачи? — осторожно спросил Польстер.

— Мы остаемся в прежнем положении, — холодно сказал Шевелери. Он ревниво относился к своему плану.

— Будем надеяться, что на этот раз противник не окажется дальновиднее нас, — вставил фон Хаке. Это был явный намек на ага-батырское поражение. Генерал молча пожал плечами. В конце концов, он ничего другого от этого Хаке не ожидал.

— У меня осталась третья часть полка. Тридцать машин и двести людей, — сказал Рачек.

— Но, как я понимаю, для выполнения этого плана мы должны пожертвовать жизнью одного из наших офицеров? — спросил командир 13-го артполка подполковник Кюн.

— Щекотливую часть мы поручим этому… — генерал пощелкал пальцами.

— Харченко? — подсказал Кюн.

— Да. — Генерал Шевелери помолчал и добавил: — Предупреждаю, господа: мобилизовать все, до последней машины. К утру дивизия должна быть за сто километров отсюда.

Вошел адъютант. Изогнувшись, шепотом что-то сказал в мясистое ухо генерала.

— Да, да! — генерал сделал рукой жест. — Прошу со мной пообедать, господа.

— Мой полк ведет бой, — вставая, сказал фон Хаке. Повставали и остальные командиры полков.

— Ну что ж, в другое время я бы вместе с вами, господа, раскупорил бутылочку шатонеф дю пап… — И уже потянувшихся к двери командиров полков он остановил жестом — Еще раз напоминаю: перед отходом все жечь. Жечь, жечь! — повторил он.

После обеда генерал склонился над газетами. Французское вино действовало успокаивающе. Надо было посмотреть, что пишет фюрер в своем новогоднем послании солдатам. Генерал читал, оттопырив мизинец руки и подушечкой ладони отстукивая по столу.

«… Солдаты! Когда я в прошлый раз обратился к вам с новогодним приказом на Востоке, над нашим фронтом простиралась зима, подобная природному бедствию. Вы сами, солдаты, знаете, что вам пришлось тогда пережить и перенести на Восточном фронте. Бессонными ночами, в непрестанных заботах о вас, неслись к вам мои мысли. Вам удалось отклонить от себя уготованный нам разгром Наполеона».

— …Уготованный… уготованный, — повторил Шевелери, отстукивая ладонью слова. Он расстегнул воротник. Строчки рябили в глазах.

«…1943 год будет, возможно, тяжелым годом, но, наверное, не тяжелее прошедших годов. Раз господь бог дал нам силу перенести зиму 1941/42 г., то мы, несомненно, перенесем и эту зиму, и весь наступающий год… Мы верим, что смеем молить господа бога в наступающем году послать нам свое благословение, как и в предыдущие годы».

«Фюрер становится набожным», — откладывая газету, подумал Шевелери. Из степи ползли в окна сумерки. За селением лежал беспредельный белый простор. Толкался в окна гул орудийных залпов.

Чакан с Зеленковым в сторожевом охранении объезжали ночью эскадрон. Казаки спали на машинах, на бричках, на земле, прижавшись друг к другу спинами. У коновязей пофыркивали лошади. Свет луны разливом затопил степь, но западнее в голубом небе трепетали ракеты.

— Если бы весь этот свет собрать, можно было Дон осветить, — сказал Зеленков.

— Чуешь, Куприян, едет кто-то, — прислушиваясь, спросил Чакан.

Издалека принесло осторожный звук. Приглушенно заржала лошадь.

— Свой или?..

— Немец по ночам не станет шляться, — уверенно ответил Зеленков.

Уже совсем явственно стал слышен стук копыт.

— Подождем.

Чакан на всякий случай снял с плеча карабин.

В десяти саженях от них, из-за скирды, вынырнул верховой. Ехал он нерешительно, то останавливая, то снова пуская вперед лошадь.

— Должно быть, загулял с прачками и обозе, а теперь дорогу ищет, — предположил Зеленков.

— Стой! — клацнув затвором карабина, крикнул Чакан.

Верховой остановился, но потом снова тронул коня вперед. Лунный свет упал ему на плечо. Вспыхнул серебряный погон.

— Хенде хох! — по-немецки крикнул Чакан.

Но верховой вдруг круто бросил коня в сторону от дороги.

— Хальт! — по-немецки приказал Чакан.

Тишину ночи расколол выстрел. Чакану показалось, что всадник покачнулся в седле, но тут же мгла поглотила его силуэт. В отдалении замирал конский топот.

— Промашку ты дал, — с укоризной заметил Зеленков.

— Не-ет! Сдается, как что-то упало на землю, — ответил Чакан.

Еще немного проехав, он слез с лошади, стал обшаривать руками землю.

— Кровь. Или упал с седла, или его конь унес!

— Здесь! — отъехав в сторону, крикнул Зеленков. Его конь, всхрапнув, остановился перед распростертым на земле темным телом.

Чакан наклонился над ним:

— А ты говорил — ушел.

— Дышит?

— Какой там! С первого выстрела его. — Чакан перевернул труп вверх лицом. — Одежда на нем немецкая, а борода и усы подлиннейше моих будут. — Чакан тронул себя за ус.

— Обыщи его.

Обыскивая убитого, Чакан подумал, как он завтра будет рассказывать в эскадроне, что с первого же выстрела уложил немецкого полковника. «Нет, в конце концов, — заключил Чакан, — могут не поверить. Должно быть, это подполковник. Тоже не мелкая птица».

— Нашел. Вот его офицерская книжка, а в сумке, кажется, тоже что-то есть.

Луговой, с вечера ездивший в штаб дивизии, вернулся на КП полка уже за полночь. Его ждал взволнованный Синцов.

— Захвачен немецкий приказ.

— Какой приказ?

— Они переходят в наступление, — по лицу Синцова пятнами пошел румянец. Он протянул Луговому листок. — Найден в сумке убитого офицера.

Но Луговой уже не слышал его. Лист бумаги трепетал у него в руке. Синцов, неотступно наблюдая за ним, говорил:

— Придется переходить к обороне.

— Кто его убил? — поднимая глаза, спросил Луговой.

— Казак из первого эскадрона…

— Я здесь, — выступая из угла, сказал Чакан. — Я сперва ему по-русски крикнул: «Стой!», а потом уже по-немецки: «Хальт!» и «Хенде хох», но он сиганул своим конем в бок, и тогда я вдогон из карабина. Пуля под левую лопатку вошла. Погоны на нем немецкие, а папаха и вся одежда казачья.

— Да, да, — подтвердил Синцов. — Но в конце концов не это важно.

Луговой не ответил ему. Кто знает, может быть, это как раз и важнее всего. Какое-то предположение вертелось у него в голове. «Почему он продолжал ехать после того, как его окликнули по-русски?»

— Передать, чтобы заняли оборону? — волнуясь, повторил Синцов.

— Да… на всякий случай, — ответил Луговой, досадуя на себя за нерешительность и вставая: — Я сам поеду на ка-пе дивизии.

В штабе дивизии Рожков, прочитав приказ, немедленно позвонил начальнику штаба.

— Полкам занять круговую оборону, выдвинуть противотанковую артиллерию.

Положив трубку, весело посмотрел на Лугового:

— Встретим. Люблю, когда танки горят. Красиво. — Он открутил фитиль лампы, внимательнее вглядываясь в лицо Лугового. — Твои комэски знают?

— Синцов должен был сообщить, — уклончиво ответил Луговой. Он почему-то испытывал чувство раздвоенности. Вот и Рожков думает так же, как Синцов. А ему кажется, что здесь нужно принимать другое решение. Но какое? На этот вопрос Луговой не находил ответа.

— Поезжай-ка с этой бумагой на ка-пе корпуса, — сказал Рожков. — Расскажи Милованову в подробностях, как захвачен был приказ. Тут всего полчаса езды.

На КП корпуса Милованов, прочитав найденный в сумке убитого офицера приказ, потребовал повторить подробности:

— Ехал верхом?

— Да, — ответил Луговой.

— А после того, как его окликнули?

— Когда его окликнули по-русски, продолжал ехать, а когда окликнули по немецки…

— Этот Чакан? — Милованов почему-то улыбнулся.

— Чакан. — Луговой жадно вбирал в себя его вопросы. Ему казалось, что сейчас он найдет ответ.

Милованов отошел к окну, поскреб пальцами по стеклу:

— Лампас казачий, погон немецкий… Почти как в песенке о Колчаке. — Он взглянул на Лугового. — И по документам русский?

— Да, — сказал Луговой. У него медленно созревала догадка.