На кладбищенской стоянке всего несколько машин. Женщина направляется к своей – серебристому «Лексусу»…

Татьяна проснулась от тишины. Тишина стояла неправдоподобная – ни соседей за стеной, ни чиханья воздуха в старых трубах, ни хлопанья дверей, ни звуков города – визга тормозов и топанья тысяч ног по асфальту. Ничего. Тихо.

Из открытого окна – ледяная воздушная струя и непривычные запахи земли и мокрой травы. Легкая короткая занавеска чуть подрагивает. Чужая незнакомая комната. Высокая кровать, неровный деревянный пол, дерево фикус в углу с темно-зелеными глянцевыми листьями, тусклое голубоватое зеркало на стене – как озерцо, в углу – образа в фольговой вырезанной зубчиками ризе и вышитое льняное полотенце – красное и черное по серому. Кривоватый потолок и стены, запашок тления и сена – дух старого дома…

Она села в кровати, потянулась и подумала, что впервые за последний месяц выспалась. Город отодвинулся куда-то за горизонт, и появилось чувство, что можно остановиться, перевести дух и осмотреться. И еще – ощущение покоя. Она прислушалась к себе – не было привычного тоскливого страха. Она засмеялась громко и сказала: «Конец пути». Прислушалась к эху и повторила громче: «Конец пути! Эй, ты! Слышишь?»

В тишине стали проявляться маленькие звучки́ – потрескивание дерева, шорох раздуваемой ветерком занавески, шуршание листьев. И голоса птиц. Она натянула майку и джинсы и вышла в «залу». Скрип половиц сопровождал ее. В солнечном свете все выглядело по-другому: обыденно и бедно. Огненная герань на подоконнике, старый буфет с тусклыми стеклами, старые выцветшие красновато-коричневые фотографии на стене, печь на полкомнаты с полосатым рядном наверху. Татьяна подумала, что Марина спала на печи, уступив ей свою кровать. Вчера комната была чужой и враждебной, с темными глухими углами, а сегодня в свете солнца – обычной, патриархальной, наивной, и была в ней честная бедность и крестьянская незатейливость. И ни телефона, ни света, ни радио… ничего! Никаких плодов цивилизации. Татьяна вспомнила, как швырнула в урну свой мобильник, отсекая себя от прежней жизни, и подумала, что выброшенный телефон, бег куда глаза глядят, раздолбанный пузатый автобус с удушливым запахом выхлопов, в который она вскочила в последнюю минуту, и дорога, закончившаяся внезапно посреди чистого поля – между пустым небом и пустой землей, – все это звенья одной цепи, и она прошла по ним, как по кочкам, через топь. Кто-то взял ее за руку и привел сюда, на добро ли, на зло…

Хуже не будет, подумала она.

На столе стояли кружка с молоком, банка меда с крошками сот, и лежал кусок хлеба. Она налила мед на хлеб, взяла кружку и вышла на крыльцо. Молоко было теплым. «Парное!» – вспомнила она слово, за которым раньше ничего не стояло. Молоко было густым, желтоватым, со странным привкусом…

Она села на ступеньку. Откусила от хлеба, слизнула с руки капнувший мед. Двор утопал в зелени и, казалось, светился густым зеленым светом. На траве и листьях посверкивала роса. У колодца лежала охапка привялых зеленых веток… Любисток!

Откуда-то неторопливо вышел громадный петух – желто-красный, с блестящей зеленой головой, с пышным султаном хвоста, когтисто-большеногий, с гусарскими шпорами – и стал перед ней, наклонив голову, рассматривая ее круглым строгим глазом. Второго глаза у него почему-то не было. Она отломила кусочек хлеба, бросила петуху. Он с достоинством клюнул. От сарая к ним уже неслись с заполошным квохтанием три пестрые курицы. А из кустов выступили две большие птицы, серебристо-серые, с крошечными изящными головками.

Щебетали птахи в деревьях. Тишина, оказывается, полна звуков, которые ухо начинает постепенно улавливать. Далекий лай собаки. Пошумливание ветра в верхушках деревьев. Протяжное мычание коровы. Квохтание кур. Неожиданный резкий вскрик какой-то птицы… небольшой, с ярко-голубыми боками. Она уселась на плетень и раз за разом пронзительно вскрикивала. Холстом, на который гармонично накладывались все эти звуки, было басовое тихое гудение леса в полукилометре отсюда.

Необычным было чувство покоя и несуетности. Голые ноги пригревало солнце. Татьяна поставила кружку на перила, положила сверху хлеб и поднялась. Оглянувшись, сбросила джинсы и осталась в одной майке. Допила молоко и пошла к колодцу. Босые ноги покалывало с непривычки. Она подумала, что никогда еще не ходила босиком по земле…

Заскрипела, разворачиваясь, цепь, ведро тяжело ударилось о воду. Из колодца дохнуло студеным. Она, изо всех сил налегая на ворот, тащила полное ведро. Вытащила рывком, поставила на край колодца. Снова оглянулась. Вокруг не было ни души. Она встала на листья любистка, подняла ведро и, вскрикнув, опрокинула воду на себя. И рассмеялась, подставляя лицо солнцу. Подумала, что исполняет древний ритуал причащения землей, водой и зеленью. Стояла мокрая, холодная, дышала глубоко до всхлипа…

…Спустя час Татьяна яростно терла тряпкой пол веранды. На ней был старый сарафан Марины, который она нашла в сенцах. Выстиранные джинсы и майка сохли на перилах.

– Здравствуйте! – услышала она и вздрогнула. Разогнулась с тряпкой в руке, рассматривая женщину у калитки. Была та молодой, в косынке, в голубом платье. Прикрывалась ладонью от солнца.

– Здравствуйте, – ответила Татьяна.

– А тетка Марина дома?

– Нет…

– Уже ушла? А ты Татьяна будешь?

– Да, откуда вы знаете?

– Дак Марина ж говорила, что ждет гостей. Слава богу, что ты приехала, она очень скучала. Ничего не говорит, а только все видать. Ты надолго?

– Не знаю пока, – ответила озадаченная Татьяна. – Вы проходите, – пригласила она.

Женщина с готовностью открыла калитку. Пробежала по деревянным кругляшам дорожки, поставила пластиковую сумку на ступеньку, оперлась локтями о перила крыльца. Улыбалась, откровенно рассматривая ее.

– А ты сразу за уборку? Молодец. А то у тетки Марины совсем нет времени, так и рвут – то одно, то другое. Вот и вчера целый день… Как там Катя Дуб: разродилась, не знаешь?

– Хорошо… по-моему.

– Ага, добро. Я тут принесла картошки с мясом, – она кивнула на сумку, – а то ей и сготовить некогда, и куска проглотить. А когда ж ты приехала?

– Вчера.

– Ага, вчера. – Женщина задумалась. – А тут как раз старая Оришка померла. Слабая стала и померла. Тетка Марина ее травами пользовала. Значит, теперь останешься.

– Кто умер?

– Орина, не помнишь разве? Должна помнить, ей девяносто два было, говорила, что уже давно собралась, а ворота все никак не открываются.

– Ворота?

– Ну! Открылись теперь, видать, дак и отошла с миром. А ярчук с теткой Мариной? Он всюду за ней следом, бережет. Хоть молодой, а понимает. Мало ли что… злых людей сейчас много, и сглаз, и зависть. А тетка Марина чужим помогает, а себе не может. Такой закон.

Татьяна с удивлением вслушивалась в странные слова женщины, мало что понимая. Слова знакомые, а смысл ускользает.

– Ой, да что ж это я! – спохватилась та. – Я – Катя Огей, соседка. Ты ж посмотри, чтобы мама поела, ладно? А я побежала, робить надо. И с девочками сговорилась в лес по ягоды. А то хочешь с нами?

Татьяна не успела ответить, как Катя сказала:

– Я ж понимаю, ты ж только приехала, я в другой раз забегу!

И побежала по деревянной дорожке на выход. Дробно простучали шаги, хлопнула калитка, звякнула щеколда. Тятьяна смотрела ей вслед, недоумевая – она сказала, посмотри, чтобы мама поела… Она сказала: мама?

…Мамы нет уже три года. Она болела, почти не выходила из дома, пыталась наставить на путь ее, Татьяну, надоедала, воспитывала, а она только отмахивалась, а потом и вовсе ушла – сняла квартиру с подружкой Зойкой, и зажили они в свое удовольствие. Все было, даже вспоминать не хочется. Когда мама умерла, соседи разыскали ее только через неделю. Она почувствовала оторопь и попыталась вспомнить, когда видела мать в последний раз – получалось около трех месяцев назад. Все говорила себе, что нужно забежать, проведать, но, вспомнив занудные наставления, откладывала. Теперь можно не бояться – не осталось ни одного человека на земле, который будет указывать, как ей жить. Мать была неудачницей – озлобленной, безмужней рабочей текстильной фабрики, рано состарившейся, и меньше всего Татьяна хотела повторить ее судьбу. Ничему путному научить дочку она не могла. Татьяна только морщилась на ее причитания, что надо учиться, блюсти себя, не путаться с кем попало. «А сама?» – хотелось закричать Татьяне. Нагуляла ребенка, замуж не вышла, не училась, всю жизнь копейки считала. Мать вызывала у нее раздражение, смешанное с брезгливой жалостью, и, окунувшись в новую забубенную жизнь с отвязной Зойкой, Татьяна начисто о ней забыла.