Он преисполнился острой благодарностью к Джону и восхищению перед ним. А… вдруг эти пятьсот долларов, без торга выложенных на стол, являли собой какую-то продуманную инвестицию?

Уже к ночи, когда он стал засыпать, в его комнату явилась Хелен.

Сбросила с себя тапочки и халат. Сказала ровным голосом:

– Это бывает нечасто, но сегодня мне требуется секс. – И непринужденно отбросила в сторону укрывавшее Серегина одеяло.

Директор училища, орденоносец, Герой войны, судя по слухам, происходил из бывших, – то ли разночинцев, то ли дворян. На публике – с учителями и с учениками – держался одинаково сухо и отчужденно. В нем определенно был стержень, закаленный многими испытаниями, и это мгновенно чувствовал каждый, невольно проникаясь к этому молчаливому и замкнутому человеку уважением. Однорукий, с подоткнутым рукавом, глубоким шрамом на виске, бритый наголо, в стареньком, но прилежно отглаженном костюме с орденской планкой, он сидел за своим столом напротив вызванных в его кабинет Федора и Кирьяна, говоря ровным терпеливым голосом:

– Ночью была ограблена почта, вскрыт сейф. Милиция подозревает в совершенном вашего товарища. Если у вас есть какие-нибудь сведения… В общем, думайте сами. Я не призываю вас к доносительству, но обязан предупредить: обстоятельства способны сложиться так, что вы можете быть признаны соучастниками…

Разговор этот, чувствовалось по всему, был директору неприятен, да и Кирьян, клявший в душе подлеца Арсения, удручался и пыхтел досадливо в понимании невозможности своего признания, но тут слезливо и раскаянно запричитал простодушный Федя:

– Да спали ж мы, когда Сенька в городе колобродил! Как только от моих из села возвернулись, сразу с дороги в постель – умаялись на перекладных! Где ж нам видеть его, лиходея, во снах, что ли?

Директор дернул щекой досадливо, не поднимая глаз, проронил:

– Я вас предупредил. И еще: что за разговоры о религии вы вели с милицией? У вас что, головы из чурбаков сделаны? Вы не понимаете, что теперь будет ставиться вопрос о непринятии вас в комсомол? А без партии и комсомола вы – ничто. Так что, если еще один раз услышу…

– Я просто сказал правду, – обронил Кирьян.

– Какую правду?

– Что православный…

– Так вот держи эту правду при себе! – Директор взглянул на него отчужденно, долго, но и искру сочувствия уловил Кирьян в его глазах. Или показалось? – И не вякай не к месту… дурак! Агитатор сопливый… Вон пошли, оба!

– Ох, Кирьяша, директор-то прав, – лепетал Федя, едва поспевая за другом по лестнице, ведущей в класс. – Нечего нам веру свою на вид невежам выставлять, только глумление с того будет и досада, укороти язык…

– Да понял уже… – буркнул Кирьян на ходу. – Не глухой. А вот как немым стать – буду учиться.

Вечером он отправился в магазин – купить чая, сушек и сахара. Взял мелочь сдачи, подхватил под локоть свернутый конусом блеклый бумажный пакет, растворил дверь булочной, и тут же, словно из ниоткуда, шагнул к нему из темноты серенький парень в кепочке, быстро и шепеляво поведавший:

– С кичи я, от корефана нашего общего, приветы тебе просил переслать, сказал, что крепится, хотя и невмоготу, а коли намылят его этапом, велел тебе о маме и о сеструхе его позаботиться, сказывал, ты знаешь как… И еще: наказал, чтоб ты братве тутошней за него поклонился, навек тебе то запомнит.

Кирьян безмолвно, с отрешенным лицом, выслушивал эту съеженную в куцем пальтишке сущность с неопределенным, как перемятое тесто, лицом.

– Вот, – в руках собеседника мелькнул обрывок бумаги, тут же засунутый Кирьяну в карман, – адрес мамани он черкнул, там еще – чего ему заслать, чем подогреть…

– А сам чего не передашь? – вопросил Кирьян неприветливо. – Я ему как?.. Друг или ходок бесплатный?

– Мне в том районе светиться без мазы, – последовал ответ. – Мне на паровоз через час, и чтоб подальше отсюда… Хорошо, тебя вызреть успел, не подвел пацана… Так что бывай, не кашляй.

В свете, клубами льющемся из стеклянной, обрамленной грубым лакированным деревом двери булочной, он развернул записку, прочел:

«Пришлите, мама и сестренка моя незабвенная Дарья Ивановна, папирос пачек пять, носки шерстяные и чаю – сколько можете. Любящий вас, помещенный в темницу по неправильному стуку, сын и брат».

– Вот же шакал, – качнул головой Кирьян, направляясь к общежитию и думая, что передать записку, как ни крути, а придется. – Вот же, попутал нечистый связаться с мазуриком бесстыдным и, как репей, неотвязным…

В субботу он поехал по указанному адресу, долго искал дом на перекрестьях заснеженных улиц за сугробами, завалившими палисадники и частоколы заборов.

Дом же оказался из новых, отстроенных пленными немцами, с огромной коммуналкой на десятки жильцов, с жирными запахами общей кухни, руганью и гомоном и влажно ударившим в лицо еще на входе едким щелочным паром от бесконечных постирушек. Убогая старушка, попахивающая тленом, провела его к нужной двери. Он постучал в нее согнутым пальцем, не надеясь быстрее вырваться из парникового смрада этого житейского болотца.

Но дверь внезапно открыла та, кого менее всего он ожидал встретить в этом прокисшем застое и безалаберности разнородного людского сожительства. Перед ним стояла невысокая темноволосая девушка с открытым лицом, ясными серыми глазами, в чистом, обрамленном простеньким кружевом ситцевом платье. Была она чуть широка в кости, и раскрасневшиеся кисти ее рук отмечала каждодневность муторного труда, что ничуть не смутило Кирьяна, а напротив, удовлетворенно осознал он исходящую от нее теплую волну домовитости, уверенности в себе и глубокого, врожденного здоровья – как от молока парного или налитого яблока, дождем омытого.

Он представился: так, мол, и так, сотоварищ вашего брата по учебе, вот от него записка, ознакомьтесь…

Ее глаза смотрели на него с затаенной тревогой, вполне объяснимой – ожидать что-либо хорошего от друзей непутевого братца не приходилось. Но мелькнул в ее взгляде и интерес, причем устоялся, не сгорел в следующий миг, а значит, как с облегчением понял Кирьян, был он определен ею как человек правильный, небеспутный, а главное – не как подозрительный чужак, подлежащий немедленному отторжению.

Прошел, приняв ее приглашение, в комнату, где исчерпались в выветренности и чистоте уютного помещения дух коммунальной клоаки, какофония ее быта, неотчетливыми скрипами, лязгами и глухими голосами доносившаяся извне, словно из другого пространства. Присел на стул за стол с чистой тугой скатертью, накрахмаленной до твердости.

Она отложила записку, присела напротив. Тут, глядя на ноги ее – стройные, гладкие, на прямые волосы, спадающие на щеки, подернутые легким румянцем, припухлые, но строго поджатые губы, ощутил он, как от удара под дых, озарение своего восхищения и красотой ее, казалось бы, неброской, и веявшую от нее опрятность – как внешнюю, так и душевную. И еще: необходимость ее неотъемлемого присутствия рядом теперь уже навсегда, навек…

– Мы с мамой живем вдвоем, – сказала она, отложив записку. – Отец погиб в сорок четвертом на фронте. Вот Арсений и умудрился связаться со всякой нечистью. Думали, хоть ремесленное ему ума придаст… – Она усмехнулась обреченно. – Не-ет… Уготованы ему судьбой кривые сани… Сам-то откуда? – Девушка подняла на него пытливые глаза.

Запинаясь, Кирьян поведал свою бесхитростную биографию. А затем, неожиданно и горячо преисполнившись доверия к ней, рассказал о злополучном свертке с деньгами. Подвел итог мрачным голосом:

– Сам к нему и касаться не желаю, но коли у тебя в том нужда имеется, то обскажу, где что лежит…

– Да не нужны мне никакие обсказки! – с волнением произнесла она. – Чужое добро всегда напастью обернется, как только Сенька того понять не желает, дурень окаянный! И тобою воспользовался, глазом не моргнув! Как кличут-то тебя?..

– Кирьян…

– Ну а я Даша… Чаю-то выпьешь?