Михаил ходит по городу в форме врача Добровольческой армии. И хотя красные все ближе и ближе подбираются к Владикавказу, он не теряет надежды на победу Белого движения. Впрочем, как мы знаем из письма его бывшей машинистки, Тамары Тонтовны Мальсаговой, он не расставался с этой формой и после прихода красных. Другой одежды у него не было, его знали как врача Доброволии. И это давало ему право говорить: «Я – врач, я никого не убивал».

«Генерал Мамонтов – надежда Белой гвардии. Он – высокого роста, худой, по-юношески подвижный и стройный, орлиный нос, пронизывающие черные глаза, красивые седины, большие усы. В минуты удовольствия любит покрутить их обеими ладонями. Не курит, не пьет спиртные напитки. Встает рано и до поздней ночи выслушивает доклады, читает телефонограммы. К нему идут по любым делам и находят помощь, защиту. В атаках – всегда впереди. Его несколько раз ранили, под ним убивали лошадь», – пишут о нем 25 августа 1919 года «Донские ведомости», выходящие в Новочеркасске, где расположен штаб генерала. Под портретом Мамонтова, сидящего на лихом коне, можно прочитать воззвание: «Во всех советских газетах и сообщениях беспрерывно повторяется о том, что конница генерала Мамонтова, случайно прорвавшая фронт, окружена советскими войсками и гибель ее – вопрос нескольких дней. Самый главный иуда – предатель (из семьи землевладельцев. – B. C.) Лейба Бронштейн (Троцкий) называет наш поход храбростью отчаяния и повторяет басни о стальном кольце советских войск, нас окружающих. Троцкий засыпает наши части прокламациями, где говорит, что казаков обманули и завели на гибель генералы и офицеры. Казаки слишком хорошо знают, кто их обманул, видят и слышат слезы и жалобы обманутого и обобранного населения, умирающего от голода. Довольно же вам, граждане, насильно взятые в Красную Армию, слушать подлую ложь предателей. Бросайте винтовки, топите их в реках и болотах, идите по домам, портите их телеграф и железные дороги. Идите с нами, разгоняйте ваши советы и комитеты, бейте комиссаров и коммунистов и не верьте их ложным сообщениям и обещаниям. Им пришла гибель, а не нам, и они погибнут!

Командующий войсками генерал-лейтенант Мамонтов».

Тася в замешательстве – все ближе и ближе к городу доносятся пальба орудий и взрывы. А Мамонтов продолжает свои победные реляции:

«Наши дела идут блестяще, без потерь для себя. Сам Троцкий еле выскочил из-под казаков, потеряв свой поезд и постоянного спутника – любимую собаку (в вагоне-ресторане поезда Троцкого в стаканах не успел еще остыть чай, сам он и его спутники успели скрыться в ближайшем лесу. – В. С.). Шлем привет, везем родным и друзьям богатые подарки, на украшение церквей – дорогие иконы. Ждем в свои ряды отставших по разным причинам, чтобы вихрем ворваться в Москву и выгнать оттуда врагов русского народа.

25 августа. Станция Грязи. Ген. Мамонтов».

Пришел домой взволнованный Михаил:

– Красные перешли Дон! Развивают наступление на Кущевку и Краснодар! Идут ожесточенные бои…

– И здесь уже слышно, – вздыхает Тася. Михаил растерян. Только началась литературная жизнь, к которой он стремился, и снова наступает неизвестность, к тому же смертельно опасная. Редакция готовит к отъезду свой автомобиль. Булгаков спрашивает у Слезкина:

– А как будет с подписчиками? Ведь внесли деньги около двух тысяч человек!

Слезкин смеется:

– Переживут. А может, драпанут вместе с нами. Я, правда, остаюсь. У меня жена должна рожать… А в общем-то, делать здесь нечего.

Миша взволнован настолько, что не знает, как начать с Тасей разговор об отъезде. Она догадывается о его мыслях.

– Ты забыл, Миша, что я закончила восьмилетнюю гимназию. И я помню изречение Эразма Роттердамского: «Иногда побеждает не лучшая часть человечества, а бо́льшая!»

Терек бушевал испокон веков, беря начало из источников и родников с чистейшей водой, зарождавшихся на снежных вершинах Кавказских гор, покрытых девственным снегом. Местные жители привыкли к его грозному рокоту, шуму и треску, поскольку заглушить их было невозможно. Вероятно, когда-нибудь найдутся инженеры и ученые, использующие горную буйную стихию на благо народа, но пока никто не посягнул на этот водный поток, готовый смести на своем пути любые плотины и иные более крепкие сооружения.

Тася долго не могла привыкнуть к грохоту буйного потока, особенно после плавной и широкой Волги, готовой принять в свои теплые объятия купающихся людей и даже большие пароходы. Волга покорно служила людям, а Терек был норовист и вспыльчив. Приехавшему издалека человеку было трудно уснуть от грохота воды, и ему казалось, что он за день уставал более, чем за час пребывания дома. Поначалу то же самое представлялось Тасе. Лишь на окраинах города она была освобождена от неистового буйства Терека, но порою ее тянуло к этой экзотической бурной реке, которая ее и восхищала и пугала.

Местные жители любили свою реку, наверное, стремительным движением воды напоминавшую их бурную жизнь. К тому же в истоках ее, в горах, остались жить их сородичи, в основном – пожилые люди, разводившие стада овец. И в двадцатых годах большевикам было нелегко добраться до горских осетин, и те жили неплохо, и их дети и внуки, переселившиеся и выросшие в городах, существуют на деньги отцов и дедов вполне зажиточно.

Михаил упрекал Тасю в том, что она не вывезла его из Владикавказа вместе с госпиталем белых, но обвинение это возникло не сразу после его выздоровления. Михаил интуитивно чувствовал, что писатель должен жить среди своего народа, познать его судьбу, мысли и надежды, особенно во время первых литературных шагов. Он надеялся стать писателем в России, не представляя себе, как воздействует на творца тоталитарный режим. Проситься за границу он стал значительно позднее, убедившись, что написанное им, особенно то, что было наиболее ему дорого, отняло множество душевных сил, не скоро увидит свет, особенно при существующем строе, казавшемся незыблемым. Трагедию Булгакова глубоко может прочувствовать только человек, пытавшийся всем своим существом принести благо людям, но жестоко за это наказанный.

В самом начале двадцатых годов Булгаков не решился покинуть родину, хотя исследователи его жизни и творчества настаивают на обратном. Сомневался ли он в том, остаться или уехать? Возможно… В письме брату Константину от 16 февраля 1921 года Михаил с горечью пишет: «…Во Владикавказе я попал в положение «ни взад, ни вперед». Мои скитания далеко не окончены. Весной я должен ехать: или в Москву (может быть, очень скоро), или на Черное море, или еще куда-нибудь». Но в том же письме он интересуется у брата: «Еще прошу тебя, узнай, пожалуйста, есть ли в Москве частные издательства и их адреса». Все-таки превалирует мнение, что Михаил связывал свое творчество с работой в России. Я лично в этом уверен, проведя небольшое частное расследование. Мог ли Михаил в начале двадцатых покинуть родину, особенно находясь на Кавказе? Без больших затруднений – по Военно-Грузинской дороге, где на границе с Грузией, в Ларсе, местные меньшевики отбирали у проезжающих оружие и открывали им путь на Тифлис и далее на Константинополь.

После Владикавказа чета Булгаковых побывала в Батуми. Я зашел к нынешнему директору Батумского краеведческого музея и задал ему вопрос о том, можно ли было примерно в двадцать втором году перебраться из Аджарии в Турцию. Директор усмехнулся:

– Спуститесь на набережную. Там в кафе под тентами сидят старички. Они вам все расскажут.

– А как вы считаете?

– Я еще сравнительно молод, – опять усмехнулся директор, – вам больше и точнее расскажут старые люди.

Спускаясь по лестнице музея, я остановился у стендов, где с фотографий на меня смотрели члены батумского ревкома, расстрелянные по приказу Сталина. А выйдя из музея, я прошел не более пятидесяти метров и… натолкнулся на музей Сталина.

Заметив мой удивленный и осуждающий взгляд, кассирша музея зло и ворчливо заметила: