— Я хочу сказать, что сожалею о случившемся… Да, слишком поздно теперь. Поверьте, я понимаю, что мой сын чудовище. Он мой единственный ребенок, он мое несчастье. И я сделаю все, чтобы прекратить его… развлечения. Но сейчас… Мне нужна помощь.

— Любой ценой?

— Да, — твердо отозвался Ужеед. — Вам нужно время, чтобы подумать?

— Да, — сказал Ян в свою очередь, наверное, слишком быстро. Ухватился за соломинку.

— Вы станете моим гостем до вечера… Дальше откладывать не имеет смысла. Как только примете решение — позвоните.

Шнурок старинного звонка качался, как удавка. Ян не мог отвести от него глаз.

* * *

«…Ну, кто она такая, это девчонка с ее нерожденным ребенком, чтобы ломать из-за нее свою жизнь? Которая и без того вся в костных мозолях от прежних переломов?..»

Ян наблюдал, как садовник карабкается по лестнице, приставленной к высокому самшиту. Отражая солнце, замелькали лезвия ножниц, вниз посыпались темно-зеленые игольчатые лохмотья. Хорошо бы так же пройтись по собственному характеру, состригая лишнее… В конце концов, он никого из них больше не увидит. Что ему за дело до чужой жизни? И Ларса, и его жертвы? Зачем эту художницу понесло в глухую Сорочью балку?.. Идиотка.

Ну, ну. Теперь осталось совсем немного, чтобы, как Ларс, перевести все стрелки на невезучую девушку и с чистой совестью выполнить законную просьбу Ужеедов.

Ян свирепо скрипнул зубами.

Надо же… Такие непостижимые и такие всесильные гореломы уязвимы, как простые смертные. Их можно обмануть, запугать, убить. И они не в силах избавить самих себя от грозящей беды. Потому что эта беда — не волна, несущаяся навстречу. Это огонь, плавящий путь из недр горы. Давление растет, распирает преграды и однажды скала просто растрескается. А взорвавшийся вулкан заодно уничтожит все и всех, что находится рядом.

«Я не хочу снова уезжать. Я хочу просто жить, как все». И если для этого понадобится в очередной раз уступить нажиму, так разве ему привыкать? Встречались негодяи и похлеще… От каждого бежать со всех ног? Разум поддавался, нехотя уступая аргументам, здравому смыслу, эгоизму. Пусть так. Может, оно и правильно? К тому же, от его решения зависят и другие. Хотя Еве, наверное, не стоит рассказывать подробности…

Ян сильно дернул шнурок, словно подвесил на него все свои тяжкие размышления разом. И ощутил даже некоторое облегчение, увидев на лицах Ужеедов искреннюю радость. Ян еще ничего не сказал, но они уже предвкушали ответ.

— Скажите, — стараясь оттянуть неприятный момент, Ян глядел на Ларсов медальон, — а как ваш предок победил Змеиного царя?

Нашел способ шантажировать, чтобы тот сам завязался узлами? — захотелось предположить ему.

— Он пришел в их логово зимой и перебил, пока твари были сонными, — нетерпеливо откликнулся Ларс. — Так вы приняли решение?

— Принял.

Просиявший блондин ни мгновения не сомневался в исходе. Ему даже внятного подтверждения не потребовалось. А его отец, провожавший Яна до выхода и изучающее поглядывающий искоса, вдруг проницательно поинтересовался:

— Вас что-то беспокоит?

— Кроме морально-этической стороны проблемы? — хмуро уточнил Ян.

Собеседник слегка скривил губы в улыбке, давая понять, что оценил реплику.

— Мне казалось, что у таких, как вы, давно уже должен был выработаться… э-э, иммунитет, что ли? Разве подобные дилеммы не возникают перед гореломами постоянно? Знаете, думаю в этом мы с вами очень похожи…

Ян промолчал. Очень хотелось сказать в ответ нечто веское и хлесткое. Чтобы изгнать с холеной физиономии мерзкое понимание. Да нечего. В памяти все еще топорщил режущие кромки «волчий лед». Тогда неопытный горелом тоже думал, что все понимает в происходящем, верно оценивает ситуацию и последствия своего вмешательства…

Надо же, казалось, пора сдаваться, и вот опять… Неозвученное согласие сковывало губы, словно заморозка у стоматолога. Не протолкнуть. И Ян снова малодушно попытался оттянуть неизбежное.

— Я должен увидеть девушку.

— Это не слишком разумная идея, — «хозяин особняка» был неприятно удивлен его взбрыком и не успел скрыть это.

— У вас к этой несчастной личная антипатия?

— Нет, конечно, я даже не знаком с нею.

— Тогда почему вы против того, чтобы я попробовал помочь и ей?

— Это возможно? Впрочем… Как знаете.

* * *

…Длинная глухая стена заросла плющом — радостно-зеленым, совсем не осенним — так плотно, что покрывающая ее мозаика едва угадывалась: под настоящими листьями распускались яркие керамические цветы и вились причудливые бабочки с растрескавшимися крыльями. А над бабочками окна были забраны решетками. Тоже крашеными зеленым.

— Бедняжка, — с неподдельным, хотя и привычно неглубоким, сочувствием повторяла пухлая медсестра, ловко выбирая из путаницы узких дорожек нужную, — такое зверство с ней сотворить, это уж у кого рука поднялась…

Женщина косилась на Яна с любопытством. Ян понятия не имел, кем представили его и как добились разрешения пройти на территорию закрытой лечебницы, но никаких препятствий не возникло.

— …на ее счастье, она, похоже, и не сознает ничего.

— Она может говорить?

— Да что вы! — медсестра огорченно всплеснула руками. — Хотя поначалу она кричала что-то в беспамятстве, но потом успокоилась и все молчит и глядит будто сквозь… Не наша она уже.

В тени густых, рыжих ив пряталась небольшая часовня. Левее землю вспарывал здоровенный гранитный вырост, укрытый рваной травяной шкурой. У его подножия били три родника. Лечебница тоже называлась «Три родника». Странно, что такой известный художник выбрал для своей дочери это небольшое, хоть и опрятное, но явно простое заведение.

— Вот она… — медсестра сбавила шаг, махнув раскрытой ладонью. — Доктор сказал, что ей на свежем воздухе быть полезнее, чем в четырех стенах.

Под одной из ив стояло кресло, в котором сидела девушка, укутанная пледом. Нет… Мгновение спустя, Ян понял, что девушку окутывает не только ткань, а случившаяся беда — плотно, безнадежно. И ничего уже не поделать.

Бледное, округлое лицо. Полузакрытые глаза. На нижней губе заживающая ранка.

— Как ее зовут? — запоздало спохватился Ян, обернулся, но медсестра уже исчезла.

Столько людей говорили об этой девушке и ни один не назвал ее по имени… Впрочем, для него важно, чтобы она сама попросила о помощи. Иначе все бесполезно…

Плетеное кресло было низкое. Пришлось опуститься на одно колено, чтобы заглянуть ей в глаза. Такие же голубые, как у Ларса. Но взгляд расфокусированный, пустой, в никуда… «Не наша она уже».

— Меня зовут Ян. А тебя?

В ответ не молчание даже — отсутствие и намека на ответ. Словно разговаривает Ян с камнем, вроде той скалы, возле которой бьют родники. Неведомый художник слегка подправил гранитные складки, чтобы обозначить лица — грустное, веселое, безразличное.

— Я хочу тебе помочь.

Девушка молчит. Вялая кисть лежит поверх ворсистой клетчатой ткани. На запястье едва поджившие ссадины и синяки. Ян стиснул зубы, отводя глаза. Бесполезно сейчас ненавидеть ублюдка Ларса. Думай о том, что можно сделать!

Темное марево, которым окутана девушка вязкое, слоистое, неоднородное, но оно бесплотное и истекает невесомо как туман. Не коснуться, не зацепить…

— Ты хотя бы слышишь меня?

В текучем месиве пробиваются колючие ворсинки, царапаются, но все равно не ухватить. Словно пытаешься поднять испепеленный бумажный цветок — цел с виду, но стоит коснуться, как только серая пыль на пальцах…

Гранитные лица не спускают темных тяжелых взглядов. На глазах того, что кажется радостным, блестят капли-слезы.

Ян взял безвольную ладонь, попытавшись растормошить девушку.

— Ну же! Ты же можешь говорить.

— Оставь ее, юноша.

На мгновение ему померещилось, что заговорили каменные наблюдатели, настолько странно, принужденно и неестественно прозвучал рокочущий голос. Но потом Ян заметил человека возле часовни. Тот сидел там все это время, растворенный в тени и почти неразличимый. Больничный «молчун»! Обычно они никогда не заговаривают. Их миссия быть с теми, кому не нужен собеседник — с умирающими, с одинокими, с растерявшимися и напуганными, с утратившими рассудок. С теми, кому необходим рядом просто живой человек, умеющий слушать и молчать.