На этот раз в сумрачной столовой малолюдно. Только Лиля кормит голенькую Алинку йогуртом. Эрих, видимо, занят размещением художественной студии. Я здороваюсь с обеими дамами, ставлю на стол термос-предатель, устраиваю себя на стуле и приступаю к пресному овечьему сыру.

– Хотите, я наберу вам в термос кофе? – предлагает Лиля.

– Да, пожалуйста, если вам не трудно.

Лиля оставляет дочь одну и, схватив термос, исчезает в кухне. Алинка улыбается мне, показывая милые редкие зубики. Потом она принимается размахивать ложкой, как саблей. Брызги йогурта летят во все стороны.

– Алинка! Не балуйся! – строго говорит девочке Лиля, возвращаясь в столовую с потяжелевшим термосом. – Вот сделаю тебе а-та-та!

В ответ Алинка звонко смеется. У нее всегда хорошее настроение.

Лиля тоже улыбается.

– С завтрашнего дня начну водить Алинку в детский сад. Ничего с ней не успеваю! Сейчас весна – начало туристического сезона. Посетителей с каждым днём всё больше, да ещё эта выставка. Голова кругом идёт!

Я знаю, что детский сад недалеко. От соседней автобусной остановки к нему ведут большие следы босых ног, нарисованные яркой белой краской на тротуаре. Словно прошёл снежный человек. Следуя этим знакам, даже самые маленькие детки не заблудятся. Мне нравится такая забота о карапузах.

Забрав термос с кофе, я отправляюсь к себе. В коридоре звучат резкие голоса, стук молотков, гул и грохот, но в моей комнате тихо. Включаю обогреватель, сажусь к ноутбуку, проверяю электронную почту. Пока ничего нового. Жаль. Рассеянно барабаню пальцами по столу. На моём тайном языке это означает: «А не выпить ли мне таблетку?»

Что же, сказано – сделано. Опрометчиво запиваю лекарство горячим кофе. Фу, гадство! Обжёгся и едва не захлебнулся. Вот, не зря я не верю в силу таблеток!

Строго-настрого велю себе больше не отвлекаться, а целиком сосредоточиться на романе. До обеда можно и поработать. Один германский литературный критик как-то сказал, что есть два вида писателей: свиньи без таланта и свиньи с талантом. Я пока не определился, поэтому старательно пишу.

Лиля, поднявшись к открытому дверному люку в полу, зовёт меня обедать. Спускаюсь. В столовой опять никого нет.

– А где Эрих, Бахманы? – спрашиваю Лилю, хлопочущую у стола.

– Они занимаются делами, но вечером в столовой соберётся вся студия. Я хочу на ужин приготовить голубцы. Вы любите голубцы, Вадим?

Голубцы я люблю. Правда, идея ужина в обществе сумасшедших невольников мольберта мне не очень нравится. Слушать их пустой трёп про кисти и краски? Но действительность опять не предоставляет мне выбора. Однако, как же часто оказывается, что у нас нет выбора! С этой неутешительной мыслью занимаю своё место и осторожно пробую борщ. Он не горячий, но, обжёгшись на молоке – дуешь на воду. Эриха нет, поэтому некому угощать меня замковым вином. Рядом Лиля торопливо опустошает свою тарелку – её ждут туристы. Алинки не видно и не слышно да я про неё и не спрашиваю.

Расправившись с борщом, ковыляю в свою башню. В комнате подхожу к окну, забранному ажурной решёткой, и любуюсь живописной панорамой: плавный изгиб серой реки, оба берега которой покрыты изумрудными купами деревьев, чёрная чёрточка моста вдалеке, тёмно-зеленые горбы холмов, окружающие Наш Городок. Пожалуй, жаль, что я не художник.

Глядя на открывающийся с башни вольный простор, я вдруг чувствую, как мною овладевает тоска-печаль. Острое чувство одиночества пронзает насквозь. Работать над романом я больше не могу и не хочу. Разворачиваю стул к окну, сажаю себя, откинувшись на спинку, кладу ноги на широкий подоконник. Бездумно глазею на бледное прохладное небо с экономным на тепло германским солнцем, тихо бормоча себе под нос: «Чому я не сокил, чому не летаю? Чому мени Боже ти крилець не дав? Я б землю покинув и в небо злитав!» Дальше слова песни я не помню, поэтому повторяю снова и снова прицепившиеся строчки. Вот такая блажь.

Мне плохо. После инсульта я чувствую себя никчемным, ни на что не способным калекой. «Не обращай внимания, чудик – это просто хандра», – уговариваю себя. Начать, что ли, собирать винные этикетки? Мне не нужна вечная игла для примуса. Я не собираюсь жить вечно, но пока меня не обнял Кондратий, должен держаться. Держаться даже когда скрипят зубы, сами собой льются слезы и останавливается сердце. Держаться! Например, стать великим писателем. С лавровым венком на башке. А что еще остается? У вас есть другое предложение?

Наверное, я уснул. Хотя мне казалось, что только на секунду прикрыл глаза – просто моргнул, но когда их открыл и посмотрел на часы – был уже вечер. Небо за окном потемнело, солнце спряталось. Комнату наполняет таинственный сумрак, в котором легко можно нафантазировать себе всё, что угодно. Например, загадочную тень на полу. Но мне не хочется фантазировать. Мне хочется кофе.

Я, кряхтя, встаю с неудобного стула и потягиваюсь несколько раз, чтобы восстановить кровообращение в затёкшем теле. Потом включаю свет, наливаю кофе, с вызовом смотрю на ноутбук.

«Не вешать нос, гардемарины!»

Сделав несколько глотков ароматного допинга, я чувствую, что жизнь налаживается. Хандра на время отступает и затаивается в недоступных для меня уголках сознания. Вот, пусть там и прячется, стерва! А я, пока ещё не поздно, потолкую с Агафоном. У него-то уже ночь.

Включаю ноутбук, звоню брату. Он тут как тут. Человек из моего прошлого.

– Привет, баварец!

– Привет, уралец! Как ты? Как паппа мио?

Агафон страдальчески закатывает глаза.

– Можешь не спрашивать. Ты же знаешь, что папа у нас «грузин». Грузит и грузит…

– Крепись, брат, – серьезно говорю я. – Это не надолго.

А про себя вздыхаю. «К сожалению не надолго».

Агафон кривится.

– Тебе-то легко говорить, а у меня каждый день дома игра в «старики-разбойники». Папа то газ забудет выключить, то воду, то полсотни гостей запредельного возраста приведёт. И неизвестно, что хуже. Нормальных вариантов он мне вообще не предлагает.

– Ищи во всём хорошую сторону, – советую я. – Оптимисты утверждают, что можно даже в аду найти плюсы.

– Это какие же плюсы в аду? – интересуется Агафон.

– Ну, там всегда тепло и компания хорошая.

Смеёмся. Своими ежедневными звонками я даю Агафону возможность выпустить пар. Кому ещё кроме меня он пожалуется на свою житуху с бестолковым папкой? Внезапно наш семейный тет-а-тет прерывает Эрих. Управляющий высовывает голову из двери в полу и произносит извиняющимся тоном:

– Вы будете с нами ужинать, мой друг? Все уже собрались в столовой. Не хватает только вас.

Отказаться от Лилиных голубцов было бы верхом безумия! Торопливо прощаюсь с Агафоном, выключаю ноутбук, надеваю пиджак (какая это всё-таки морока – выглядеть прилично!), спускаюсь следом за Эрихом в тёмный коридор и кое-как спешу на ужин. Ибо общеизвестно, что голод – не тётка. Голод – дядька.

Под низкими сводами мрачной столовой действительно полно людей. Проголодавшиеся живописцы сидят вдоль километрового стола и ведут творческие разговоры. Когда я появляюсь в дверях, они направляют свои взоры на меня. Выдавливаю из себя ритуальное «халло!». В Нашем Городке постоянно здороваются все со всеми. Даже на автобусных остановках и в самих автобусах. Такое правило. Получаю в ответ разноголосые приветствия: «халло!», «хай!», «сервус!», «грюсс готт!» и даже русское «привет!». Ага, значит, русаки здесь тоже присутствуют.

Закрепляю себя на свободном месте между тучной африканкой в рыжем парике и зелёном сверкающем золотыми блёстками балахоне до пят и бойким немолодым мужчиной. Это он поздоровался со мной по-русски.

– Эдик Трепнау! – тут же протягивает мне руку мужчина. Я вяло пожимаю.

– Вадим.

– Я Ида, – сообщает мне африканка, тоже обмениваясь со мной рукопожатием. Я с трудом её понимаю, но она уверена, что говорит по-немецки.

– Ида Баклажан, – хихикает Эдик. И заметив мой удивлённый взгляд, поясняет: – Так мы её называем между собой – Баклажан!