Рядом со мной жили дядя Архип с дочерью Ленкой. Он кузнецом был, а я у него молотобойцем. Вот человек! Высокий, сутулый, руки почти до колен. Не работает — руки плетями болтаются, но уж зажмет в клещи железную полосу, ударит по ней ручником — словно картину пишет.

Я ударю не так, испорчу поковку, он меня по уху. А кулак — арбуз: аж искры из глаз. Потом кряхтит полдня: «Прости уж. Люблю я тебя как сына. Да ведь ты железо испортил».

Я злюсь: не твоё, мол, железо. Хозяйское. «Да хозяин в него только копейку вложил, — отвечает, — а я душу».

Понимаешь, какой человек!

Вавила старался рассказывать обстоятельно и спокойно, чтоб Михей понял, уловил самое главное, но голос порой срывался.

— А в жизни дядя Архип телок был. В лавке его обсчитывают, мастер штрафует зазря — он все молчит. Однажды спросил меня: «Скажи, сынок, есть ли правда на свете?» — «Нет её, дядя Архип», — говорю. «Врёшь. Есть, — спорит. — Рядом она. Только не каждый видит. Добраться бы до царя, рассказать, как люди живут. У царя-батюшки правда».

Примолк Вавила. И Михей молчит.

— Про 9-е января слыхал, Михей?

— Слыхал.

— Мы с дядей Архипом в первых рядах шли. Хоругвь несли. «Боже, царя храни» пели. За правдой к царю шли… У тебя закурить нету?

— Я ж не курю.

Вавила долго искал по карманам кисет.

— Дальше-то што? — тихо спросил Михей.

— Дальше? — Вавила крепко, до боли, сжал локоть Михея. — Убили Архипа… Мы с ним рядом упали. Меня в ногу ранили. Он прохрипел мне: «Запомни…»

Вавила опять поискал кисет и, не найдя, продолжал:

— Одиннадцать лет прошло. А я до сих пор слышу: «Запомни».

— Люди показали мне, где правда. Не у бога она. И не у царя. А здесь, рядом, только нужно драться за нее. Понял, Михей?

— Кажись, понял.

— Но помни, Михей, для всех я крестьянин и никогда в Питере не был.

Глухо, настороженно шумела ночная тайга. Все тише и тише доносились пьяные песни. Шли без дороги, раздвигая колючие лапы пихтовых веток, ломая стебли засохших пучек.

Михей тяжело дышал и, переходя ручейки, жадно пил воду. Ругался вполголоса. Тяжелые думы вывернул из-под спуда Вавила своим рассказом.

Михей видел царя на параде. Невысокий такой, рыжеватый, с одутловатым лицом. Он стоял с поднятой рукой и улыбался.

Представлялся дядя Архип на белом снегу, залитый кровью. А царь улыбается…

Вспомнился фронт. Белокурый вятич Фаддей — в луже крови с распоротым животом… А царь улыбается.

— Ты что молчишь? — окликнул Вавила.

Михей не слыхал вопроса.

…С полуночи начал накрапывать дождь. Потом полетели снежные хлопья. ещё ярче загорелись костры, ещё теснее окружили их люди, ещё чаще — чтоб согреться — тянулись к лагунам с медовухой.

Ксюша устала. Она все время была на ногах: то открывала лагуны, то подтаскивала хлебы. Снимая с телеги лагун, услышала, как её окликнул Сысой.

— Отойдем, Ксюша, в сторону.

— Это зачем?

— Дело есть до тебя.

— Ванюшка приехал?

— Тише, тише… Отойдем подальше. Буду ждать у сухой кедры по дороге на лесосеку.

Трехведерный лагун показался Ксюше легким. Она бегом оттащила его к костру и бросилась в тайгу.

— Не забыл Ванюшка… Приехал…

Пихты скрыли огонь костров. Заглушили пьяные песни. Только шумела тайга, и громко билось Ксюшино сердце. Вот кедр.

— Сысой Пантелеймоныч…

— Тут я… — шагнул навстречу.

Ксюша стояла разгоряченная, растревоженная предстоящей встречей с Ванюшкой. Сысой слышал её порывистое дыхание. Хмельной от браги, он потянулся к девушке. Почувствовал под рукой тугое плечо и забыл, зачем звал Ксюшу. Рывком притянул её к себе. Зашептал:

— Люблю… Только одну, — и верил сам, что никогда никого не любил до сих пор, что Ксюша единственная. — Ксюшенька… Радость моя…

Губы скользнули по шее.

— Пусти! — Ксюша упёрлась ладонями в подбородок Сысоя, с силой рванулась. Слышала, как упал на землю Сысой. Попятилась. Прижалась спиной к кедру и застыла.

Сысой поднялся, совсем хмельной.

— Ксюша… Ксюшенька… Радость моя…

— Не подходи, окаянный!

— Люблю я тебя. Увезу отсюда.

— Не подходи! Нож у меня.

У Ксюши не было ножа, но она подняла большой сук и держала его в руке, как нож.

— Режь! — Сысой распахнул ворот рубахи и шёл на Ксюшу.

Девушка плотнее прижалась спиной к кедру и размахнулась. Острый сучок прочертил обнаженную грудь Сысоя. Он охнул и отскочил. Минуту назад все казалось таким простым. Он любит Ксюшу. Он делает её владелицей прииска и — впереди безмятежная жизнь. Дура-девка все разрушила.

— Подлюга… Сука, — в ярости хрипел Сысой. Но отступил. Затаился в темноте, приводя мысли в порядок.

И вдруг Ксюша услышала его смех.

— Дура! Ну што надумала… Я ж люблю тебя как сестру… И Ванюшку люблю.

— Не подходи!

— Да не подойду, не бойся. Придет время, сама подойдешь, в ножки поклонишься. Сама поцелуешь. Вместе с Ванюшкой. Сына будешь крестить, меня в крестные позовешь, первому и рюмку подашь. Я ведь знаю, что вы уговаривались венчаться убегом. А Устин пронюхал, хоп — и увез Ванюшку. Теперь сколь ни бейтесь, а вашей свадьбе не быть. Устин подыскал Ванюшке купецкую дочку. А я по-своему повернуть могу. И Устин сам к тебе сватов зашлет. Уговаривать тебя будет выйти замуж за Ванюшку. Может, слушать меня не хочешь и сызнова будешь ножом махать? Ну, чего молчишь?

— Сказывайте… Сысой Пантелеймоныч…

— Ишь! Вспомнила, как у Сысоя отца зовут. То-то. Скажи одно слово, и не позже пасхи будем свадьбу играть.

— Какое слово?

— По голосу слышу — опять дурное подумала. А у меня дурного нет и в задумке. Ты нашла золото? Ты! А Устин завладел богатством да ещё попрекает тебя. Я знаю, как тебя сделать хозяйкой Богомдарованного. Смекаешь? У Устина кукиш, а у тебя мильон. И сразу к тебе от Устина сваты. А уговор мой такой — я тебе Ванюшку, а ты мне половину прииска. Что молчишь? Может, счастье не стоит половины прииска?

— Про это и думки нет. Да ты шуткуешь?

— И ты пошуткуй. Скажи в шутку — согласна. Я посмеюсь, ты посмеешься, а как дело пойдёт насерьез, так уж шутки отбросим. Я перед богом клянусь, — будет твоя свадьба с Ванюшкой. Но и ты поклянись, что отдашь половину прииска.

— Боязно как-то. Обман… И супротив дяди идти.

— А убегом венчаться — не обман? И прииск-то твой. Свое вертаешь.

— Убегом — бывает, а тут… Не пойму я, Сысой Пантелеймоныч, вроде и правильно все, а стыдно. Вроде любовь-то я обманом беру.

— Никакого обману. Ванюшка ведь любит тебя. Он мне сам говорил: жить не могу без Ксюхи, а Устин его каждый вечер возит к невесте. Богом молил устроить вашу свадьбу. Вот я и старался изо всех сил. Сколько денег потратил, а ты «стыдно», «шуткуешь». Ванюшка мне и весточку подал. Так, мол, и так. Обскажи Ксюхе все как есть, и делай свадьбу побыстрей, а то, мол, тятька, на масленой женит меня.

«Если б Ванюшку увидеть…» — думала Ксюша.

— А невесту я знаю: бела, сдобна. Как бы Ваньша сам не того… Ну как, по рукам?

— Не могу я решиться без Вани…

— Так я поеду в город и все ему обскажу. Согласна?

— Нет. Мне надо Ваню самой увидеть.

— И это проще простого. Утресь, как будет светать, я к поскотине лошадей подгоню таких, что здешние не догонят. Ветер! Мигом к Ванюшке доставлю.

— Ну? А сколь ден ехать?

Сысой не успел ответить. Ксюша сообразила: рогачёвские мужики, бывает, по месяцу в город ездят. — Значит несколько ночевок с Сысоем. А кто знает, что у него на уме. Да и как Ванюшка взглянет на её поездку вдвоём с мужиком?

Тихо отступила она к дороге. Сысой что-то говорил за её спиной, она не слушала и торопливо бежала на прииск… «Как же мне Ванюшку-то увидеть? Непременно надо увидеть. Скорее. Неровен час окрутит дядя его…»

Не доходя до поселка, Вавила сказал:

— Михей, дальше один иди, а меня должна Лушка ждать. Наверное, вместе со всеми пришла.