Июля 28. Все еще между небом и землей, но ближе уж, кажется, к небу.

Патриотизм возымел свое действие на Елеонских: ни дочка, ни отец против оного не устояли. На сей раз я, понятно, уже не уклонился от предложения Шмелевых ехать с ними в Павловск. И не раскаялся!

Погода с утра была опять пасмурная; но к 6-ти часам вечера, когда наша коляска с сотнями других экипажей въехала в павловский парк, небеса очистились, и солнце озлатило все торжество. У самого дворца возвышалась триумфальная арка. На полпути оттуда к Розовому Павильону сойдя из коляски, мы, от многолюдства, прошли дальше окружным путем. Близ павильона воздвигнута была еще другая арка из высоких лавровых деревьев, в вышине перевитых гирляндами с надписью:

Стихи эти взяты, как говорят, из оды новоявленной стихотворицы Буниной.

Такими же гирляндами украшена была вся большая аллея от дворца, которою в 7 часов, при неумолчных ликованиях несметных зрителей, проследовал к Розовому Павильону государь с августейшею матерью-царицей, братьями великими князьями и всею свитой.

При прохождении их под лавровой аркой хор придворных певчих грянул победную кантату.

Название Розовому Павильону дано от окружающих его кустов цветущих роз. Четыре небольшие лужайки по сторонам павильона были приспособлены для театрального представления; декорациями же служили искусно расписанные в натуральную величину: справа — высоты Монмартра, а слева — господский дом и крестьянские избы. На этих-то лужайках придворными актерами была разыграна сельская идиллия сочинения того самого поэта-капитана Батюшкова, коим написана ода на переход наших войск через Рейн.

Состояла идиллия из четырех картин: в первой выступали одни дети, во второй — парни и девушки, в третьей — молодицы и в четвертой — старики и старухи. Все по очереди славили государя и победоносное его войско, восстановившее всеобщий мир.

Среди деревенских девушек во второй картине я сначала так и не узнал Ириши: стоял я в толпе довольно далеко. Но когда раздался ее серебристый голос, сердце в груди у меня ёкнуло.

— Кто это? — спрашивали друг у друга мои соседи. — Какое чистое сопрано!

— Да это моя нареченная, моя Ириша! — на весь парк хотелось мне крикнуть.

Третья и четвертая картины, где ее уже не было, меня, само собой, не так уж тронули; но когда заключительный гимн сочинения Державина своим бархатистым тенором затянул сам Самойлов:

тут и у меня глаза от слез затуманились; а когда он закончил троекратным «ура! ура! ура!», и остальные певцы и вся публика кругом «ура» это подхватили, то и мой голос в сем общем восторженном крике выделился подобно тромбону, покрывающему все прочие инструменты в оркестре.

Сагайдачному было не до меня, ибо главный распорядитель праздника, Нелединский-Мелецкий, толстенький, суетливый старичок в золоченой треуголке и красном сенаторском мундире, в голубой ленте и звездах, посылал его, в качестве своего «адъютанта» то туда, то сюда.

Уже в сумерках, когда в танцевальном зале начались танцы торжественным полонезом, Сеня отыскал меня среди зрителей под окошками зала.

— Вот ты где! А я, брат, за тебя уже похлопотал и, думаю, не без пользы.

— Ты говорил обо мне с Нелединским?

— Не столько о тебе, сколько об Ирине Матвеевне. Собственные его вирши, правда, весьма посредственны, но все прекрасное ценить он умеет. Так оценил он и голос Ирины Матвеевны, и еще более ее свежую молодость. Заступив в спектакле место воспитанницы Самойлова, она оказала ему большую услугу, а потому, когда я ему давеча объяснил, что и он может ей отплатить услугой, он тотчас после спектакля пошел с докладом в кабинет к императрице Марии Феодоровне, а немного погодя туда позвали и Ирину Матвеевну.

— Ну, а дальше, дальше что же?

— Что было дальше — постараюсь узнать в течение вечера. Сейчас я должен дирижировать танцами. Во всяком случае не сегодня, так завтра тебе все разузнаю.

После танцев должен был быть еще большой фейерверк и ужин в нескольких палатках. Но у Варвары Аристарховны от двух поездок: вчерашней и сегодняшней, так голова разболелась, что мы еще до конца уехали обратно в Питер.

И вот я с часа на час ожидаю теперь к себе Сеню.

…Слава Создателю во Святой Троице! Думал уж, что и не дождусь. И солнце за крышами скрылось, когда он, наконец, ко мне ворвался.

— Ну, дружище, облачайся в парадную свою форму со всеми регалиями — и марш на парад!

— На какой парад?

— К тестю; сам за тобой послал.

— Кто? о. Матвей?

— Ну да. Экой ты, брат, нынче непонятливый! Живо! Живо!

Стал я облачаться на скорую руку, а он тем временем рассказал мне вот что:

— Ночевал я у Нелединского в Павловске. После вчерашней передряги не успел еще и выспаться, как он за мной уже посылает.

— Сию минуту, — говорит, — отправляйтесь в Петербург и привезите сюда священника Елеонского: ее величество Мария Феодоровна к себе его требует.

Полетел я сюда на курьерских, прямо к о. Матвею и полчаса спустя летел уже с ним обратно в Павловск.

— А он что же?

— Он, точно с неба свалился, ничего-таки не понимает, меня выпытывает: что да как? А я:

— Знать не знаю, ведать не ведаю. Примчались. Повели его к императрице; а когда, недолго погодя, от нее он опять вышел, совсем старик размяк, растаял, как снег в лучах солнца, платком глаза утирает.

— Ну, что, — говорю, — батюшка?

— Ох, молодой человек! Молодой человек! — говорит и пальцем мне грозит. — Следовало бы мне серчать на вас, что так подвели. Но без вас я не сподобился бы всемилостивейшую родительницу царскую улицезреть, ангельский голос ее услышать.

— Так вы, батюшка, — говорю, — больше уже не упорствуете?

— Против высочайшей ее воли, столь душевно изъявленной, дерзну ли я еще долее упорствовать?

— И отдаете дочку за моего приятеля?

— Придется, — говорит, — отдать; судьба, видно! Не даром говорится, что всякая невеста для своего жениха родится.

На сих словах Сени я не выдержал, обхватил его вокруг шеи и поцелуй ему влепил.

— А потом, — говорю, — что же было?

— Потом? Только домой его доставил, прощаюсь, а он мне:

— Ты, что же, дружкой у него будешь?

— Само собою.

— Так вези его сюда. За одно уж порешим.

— И вот я за тобой. Извозчик ждет внизу у подъезда. Скоро ли ты управишься?

— Готов, — говорю и хватаю еще с собой заветный мешочек, золотом набитый (Бриеннские двойные луидоры еще в Париже ведь на наши русские империалы выменял).

Сели на извозчика.

— Пошел! Хорошо поедешь — целковый на чай.

Вихрем домчал. А о. Матвей, заложив руки за спину, по гостиной взад и вперед похаживает. Увидев меня, к противоположной двери обернулся.

— Ириша! Где же ты?

Ан она, голубка моя, там уже стоит, лучистыми звездочками своими искры на меня мечет.

— Ну, что же ты? — говорит ей родитель. — Подойди ближе. Да и ты тоже.

Подошли мы оба.

— Эх, эх! А колец-то обручальных еще и не припасли.

— У меня-то есть, — говорю и колечко Иришино с бирюзой предъявляю.

— И у меня тоже, — говорит Ириша и берется за мизинец свой с колечком из моих волос.

Но тут к ней Сеня подскочил.

— Нет, уж извините, — говорит. — Вот ваше обручальное кольцо: еще в Париже для вас припасено.

И преподносит ей, в бархатном футлярчике, золотой перстенек с большущим, знакомым уже мне, бриллиантом.

— Да, ведь, это никак драгоценный алмаз? — говорит о. Матвей.