Но, не доходя до алтаря, посаженый отец с невестой останавливаются и назад оборачиваются. Я тоже на входную дверь озираюсь.

— Ну, что же, г-н барон? — удивляется родитель невесты. — Что там еще такое?

А из-за толпы в это время появляется Ханс. Умылся молодчик, как приказано, только красный шрам на лбу, расфрантился по-праздничному.

— Тебе-то что тут еще? — напускается на него хозяин. А посаженый с поклоном уступает уже свое

место Хансу; я передаю ему свое венчальное кольцо; и берет он за руку невесту, к алтарю ведет.

— Что это значит?.. — возмущается родитель. — Г-н генерал! Г-н барон!

Но генерал пистолет на него наводит:

— Мауль хальтен! Молчать! Затем обращается к пастору:

— Не угодно ли вам венчать молодых людей: они любят друг друга.

— Простите… — бормочет пастор. — Но отец невесты как будто не одобряет этого брака.

Мамонов приставляет пистолет к груди отца:

— Скажите г-ну пастору, что вы ничего не имеете против этого брака. Ну?

Толстяк дрожит, как осиновый лист, и, запинаясь, повторяет:

— Ничего не имею против…

— А ты, невеста, — говорит пастор, — согласна ли вступить в супружество с этим молодым человеком? Буде согласна, то отвечай: «Да».

Невеста тихо, но внятно отвечает:

— Да.

— И ты, жених, согласен вступить в супружество с этой девицей? Буде согласен, то отвечай: «Да».

Ответ жениха: «Да!» звучит так громко, что и в самом отдаленном углу церкви можно его расслышать.

Пастор предлагает обоим опуститься на колени и приступает к венчальному обряду.

В продолжение оного я оглядываюсь по сторонам. Храм старинный, со стрельчатыми окнами, иконами не украшенный, ибо таковых у лютеран ведь не полагается. Но на одной стене все-таки большая картина. Не та ли самая, про которую давеча рассказывал мне хозяин? От времени картина сильно почернела. Но, вглядевшись, я все же различил высокую гору с рыцарским замком на вершине и процессию, выходящую из ворот замка: вереницу женщин, несущих на плечах своих каждая по мужчине.

И мысль переносит меня опять назад за шесть веков к легендарному событию, совершившемуся здесь же в Вейнсберге…

Тем временем пастор обменял уже кольца на руках жениха и невесты и благословляет молодых. Обряд окончен. На хорах заиграл опять орган. Новобрачные рука об руку выходят из церкви. Родитель, волей-неволей, возвращается с ними тоже на свой постоялый двор.

— Ну, г-н хозяин, — говорит ему тут Мамонов, — что же вы за зятя спасибо мне не скажете? Ведь сами же хвалили его расторопность и честность? Он будет вам правой рукой. А вышла бы дочь ваша за другого, так вы остались бы здесь одни, как перст, изныли бы в одиночестве над своим денежным сундуком. Так ведь?

— Так-то так…

— Ну, так выпьемте же за здоровье молодых.

А те духом воспрянули, совсем окрылились: не спросясь уже старого главы дома, всякое угощение несут. Что есть в печи — все на стол мечи! А тем паче, что есть в погребе.

Роль председателя на свадебном пиру принял на себя уже Мамонов. Первый тост его, само собою, за государя императора, второй — за храброе российское воинство, а там уж — за новобрачных и за хозяина.

Тут встает с места и новобрачный, произносит не больно-то складную, но трогательную речь в честь своих двух благодетелей — генерала и «барона».

В людской же рядом, у мамоновцев, песни свадебные хором распеваются, и чем дальше, тем все громче. Новобрачный идет туда с полным стаканом и мы за ним посмотреть, что-то будет. А мамоновцы только его и ждали:

— Покачаем молодого, братцы?

— Покачаем!

И взлетает молодой на воздух, только пятки мелькают, да из стакана его брызги кругом разлетаются.

— А теперь молодую!

Но молодая визжит, за посаженого отца хоронится. Тот с усмешкой берет ее под свою защиту.

— Нет, ее-то оставьте уж в покое. Вот родителя ее — иное дело.

— Ну, хватай, ребята!

И родитель трижды совершает такой же воздушный полет.

— А теперь и самого генерала и г-на барона! — указывает на нас Ханс.

Расходившиеся мамоновцы точно так же и за нас с генералом принимаются.

Тут разгул пошел уже великий, поистине мамаевский…

Все это было вчера, а сегодня я проснулся на постели в верхнем жилье с отчаянною головною болью, и только когда окунул голову в таз с водой, мысли мои понемногу прояснились.

Мамоновцев, однако, с их командиром и след уже простыл. Мало того: одного из моих донцов, Плотникова, вдобавок с собой сманили. Другого, Маслова, я в конюшне нашел на соломе. Лежит и встать не может, только глухо стонет.

— Да что это, — говорю, — с тобой?

— Смерть моя, знать, пришла, ваше благородие!.. Отравился…

— Что за вздор! Чем ты мог здесь отравиться?

— Уксусом… Полный стакан хватил… Ой!

— Да с чего тебя вдруг угораздило?

— С похмелья… Зашел, вишь, с заднего крыльца на кухню, не найдется ли чем опохмелиться. А на окошке, как на грех, бутыль. Взял, на свет поглядел: ну, вино. Налил стакан, да от жажды духом как волью в себя… Что тут со мною сделалось!.. Молодая хозяйка (дай, Господи, ей доброе здоровье, а по смерти царство небесное!) и водой-то меня и молоком отпаивала…

— И все не легче?

— Маленько полегчало. Но землицей родной своей еще полечусь.

— Какой такой землицей?

— А вот на груди у меня в мешочке зашита — со станицы нашей; отсыплю щепотку в стакан с водой, да с теплой молитвой и выпью.

— И, думаешь, поможет?

— Сам на себе еще не испробовал: никогда, почитай, не хворал. На Дону же у нас от всякой хвори лечатся.

Ну, что ж, коли верит человек в свое средство — и благо: вера чудеса творит.

Карлсруэ, декабря 1. С родного Дона ли землица с молитвой помогла моему донцу, или же он просто за сутки отлежался, но на другое утро встал уже как встрепанный… Прощаясь с нашими вейнсбергскими хозяевами (с молодыми, ибо старик все еще «неравного брака» дочери переварить не мог и глаз не казал), я вынул было кошелек, чтобы рассчитаться; но Лотте руки за спину спрятала.

— Нет, нет! — говорит. — Ничего мы от вас не возьмем. Г-н барон столько для нас с Хансом сделал, что мы останемся вечными его должниками.

Хотя здесь, в Карлсруэ, я и остановился в «Золотой овце», которую мне Хомутов еще во Франкфурте назвал, но самого его уже не застал: он оставил мне только записку, что спешит дальше в Раштат — квартиру для государя заготовить. Оставаться мне здесь не для чего; я еду туда же. Как-то туда еще Волконский к моему докладу о Мамонове отнесется?

Раштат, декабря 3. Князь выслушал меня то морщась, то кусая губы: история с насильственным браком в Вейнсберге и его, видно, немало позабавила.

— Ответа от графа Мамонова вы, значит, так мне и не привезли? — сказал он, а когда я стал оправдываться, он перебил меня: — Хорошо, хорошо. Вы-то тут ни при чем. Хомутов передал мне ваше желание остаться при штабе ординарцем…

— Был бы, — говорю, — глубоко благодарен вашему сиятельству… Как бы только атаман мой не разгневался, что у меня сбежал один из его донцов!

— Ну, об этом мы графу Платову напишем. А другим казаком вы довольны?

— Весьма доволен. Он ко мне тоже так привязался, что, пожалуй, неохотно даже расстанется со мной.

— Так возьмите его себе денщиком. И об этом тоже припишем.

Декабря 5. Причисление мое ординарцем состоялось с переименованием в корнеты, и бумага об этом к графу Платову отправлена. Но дела определенного у меня пока еще нет. Сагайдачный приютил меня у себя; самого же его я почти не вижу: со свитскими по-прежнему хороводится. И сижу я один-одинешенек у окошка, за которым метель метет, и злоблюсь, как пес на цепи, и на метель, и на свое безделье, и на двоедушие Шварценберга. Из-за бесплодной канители с Наполеоном затянул он вторжение союзных войск во Францию, а сам, не посоветовавшись даже с союзниками, двинул своих цесарцев в нейтральную Швейцарию. Государь негодует, но с главнокомандующим нельзя не считаться. Приходится и нам идти на Базель; но Шварценбергу объявлено, что 1 января 1814 г., т. е. ровно через год по переходе русской армии через германскую границу мы, во всяком случае, перейдем и Рейн.