Вскоре мы по еле заметным скользким тропинкам спустились в пологую балку, криво перерезавшую нам путь. По днищу балки весело гудел ручей, трудолюбиво растачивая свое русло. В мутной воде откуда-то сверху тащился негодный скарб отнюдь не степного происхождения: банки из-под консервов, нестираные бинты, обгорелые снарядные ящики, жирная пакля. Игриво колыхаясь, проплыла полузатопленная немецкая каска с овощными очистками.

Я выскочил на взгорок, чтобы осмотреться.

Кто-то домовито обживал наш степной овраг, называемый по-местному балкой. Сужаясь и раздаваясь, будто в угоду ручью, балка эта вихлясто уходила вдаль. Она, как исполинская морщина, придавала затуманенному дождем лицу поля, слегка взрытому оспинками воронок, скорбный материнский вид.

— Здесь будем ждать приказа, — без лишней строгости объяснил капитан Катин, когда ему доложили о наличии всех бойцов согласно списку. Офицер задумчиво сплюнул в каску с картофельными очистками, проплывавшую у самых его ног. Потом осведомился у роты: — Вопросы есть?

Вопросов долго не находилось. Какие могут быть вопросы, если смысл нашего появления здесь имел предельную ясность: роте надлежало приблизиться вслед за танками к окопам гитлеровцев и забросать их гранатами. Бегущего противника полагалось преследовать до полного уничтожения, щадя только раненых и пленных.

На тактических занятиях в запасном полку мы разыгрывали эту операцию до тех пор, пока не заслужили благодарность. Правда, никто, из нас, кроме офицеров, в глаза не видывал живых немцев, и как они отнесутся к нашему появлению здесь, представляли себе смутно. У нас все же хватило воинской мудрости не беспокоить капитана лишними расспросами.

— Есть вопрос! — глухо прозвучало между тем из третьей шеренги. По кашлю я догадался о фамилии любопытного. — Как называется это село?..

Киселев взмахнул автоматом в сторону отдаленных домиков, тоскливо вжавшихся в землю за фронтовой чертой.

— Терпенье! — неожиданно проговорил капитан. Рота недоуменно вытянула лица. Капитан выхватил из планшета карту и подал ее правофланговому Воронцову.

— Населенный пункт Терпенье! — бойко уточнил Воронцов.

Бойцы улыбались. Улыбнулся и капитан. Потом он увел офицеров на рекогносцировку, оставив нам благожелательную команду: «Можно курить и сидеть, не сходя с места».

Садиться в расквашенную глину было бы смешно.

Леденцы растаяли в карманах. Дождь отнял у нас по дороге на фронт даже ту, дарованную старшиной, последнюю радость, которая еще связывала нас с детством...

Ночью меня потревожили чьи-то негрубые руки. Я прикоснулся щекой к шершавому металлу гусеницы танка и тут же вспомнил гостеприимных людей в шлемах, которые для нас кинули брезент из машины.

— Славка умирает! — услышал я над собой горячий шепот Ярового.

— Убили? А где взвод?

Под брезентом не было ни души.

— Не шуми, Гешка, — еще тише потребовал Яровой, — а то как бы ротный нас не хватился... Славка сам по себе умирает. Больной он был всю дорогу...

«Даже для сна это не годится», — подумал я. Мне хотелось нырнуть снова под брезент, чтобы увидеть сон получше.

Яровой прыгнул сапожищами в грязь на той стороне ручья и понесся по балке, не оглядываясь. Я кинулся следом. Я не упал, наверное, только потому, что не глядел себе под ноги, боясь упустить с глаз юркую фигуру пулеметчика. Мы бежали мимо землянок, мимо каких-то грузовиков со вздернутыми над кабиной рельсами... Все это казалось дурным сновидением. И вообще в этой верхней стороне балки было гуще, кучнее от землянок, ящиков, машин. В темноте ярко блестела плоскость самолета, приспособленная для перехода через хлопающий поток. Мы устремились по этой плоскости опять на «свою» сторону оврага и с ходу воткнулись в блиндаж...

Девятый «Б» оказался здесь целиком. Ребята сидели на земле, тесно прижавшись друг к другу. Юные лица их в свете единственной плошки были едва различимы и казались намного старше, суровее.

Молоденькая санитарка стояла на коленях перед распластанным посередине блиндажа Киселевым и укутывала ему ноги плащ-палаткой. Киселев уже привык к ее проворным, заботливым рукам. Он лишь слабо улыбался.

— Ну вот, комиссар... — извинительно заговорил он. — Плоше и не выдумаешь. Не принимает война. Не то опоздал, не то раньше срока явился.

— Бредит? — спросил я у санитарки, опускаясь рядом с ней.

— Правду сказывает! — по-северному нараспев возразила она. — Легкие по ниточкам разошлись. А сейчас — вон... — И она кивнула на большой ком ваты, от которого отщипывала по крохотному клочку, чтобы утереть больному окровавленные уголки рта.

Девушка была не старше любого из этих бойцов. Мне подумалось вдруг, что это совсем не настоящая медсестра, а одна из нынешних десятиклассниц, сошедшая с фотокарточки, как добрая фея. Я не удивился бы, если бы они оказались здесь все до одной.

— Не серчай на девятый «Б», комиссар, — снова заговорил Киселев. Слова ему давались с большим напряжением, но никто не осмелился остановить эту речь. — Это я сам во всем виноват... Если бы они не приняли меня во взвод, я воевал бы в одиночку. Не дотянул немного до победы. С самолета меня во время эвакуации фашист ударил, грудь пробил. Болезнь далеко зашла... Не хотелось мне просто так умирать, на больничной койке, от класса своего не мог я отстать... Ты не гляди, Михайлов, что земля меня притягивает сейчас! Я сильный, выше всех в школе прыгал, боксом занимался!.. Я злой... Ух, и дрался бы с фрицами, если бы с глазу на глаз повстречаться в бою довелось... Мы все такие...

Славка проглотил горький комок, передохнул и закончил вдруг просительно:

— Дайте мне автомат!.. Где мой автомат? Я хочу один идти в атаку...

Он заворочался под плащ-палаткой, намереваясь встать. Но девушка легким касанием руки успокоила его. Одноклассники Славки еще ниже опустили головы. Кто-то всхлипнул в темноте.

Было что-то милое и вместе с тем обидное в том, что именно от посторонней девушки я услышал продолжение Славкиного рассказа о себе самом.

— Самовольщик он... Только по-хорошему, — заговорила медсестра, садясь у изголовья больного. — Врачи не пускали воевать-то... Говорят, лечиться надо, где потеплее да посытнее. А он взял и обманул всех... по-хорошему. Ему в Крым бы надо, в Мисхор, а Крым еще под немцем!

Девушка тихо сняла с колен еще не успевшие загрубеть руки и рывком приложила их к глазам.

— Славка хочет стрельнуть по фашисту напоследок, — угрюмо проговорил за моей спиной Яровой.

И я сразу понял, зачем Яровой прибегал за мною. Отчаянным жестом я сорвал автомат с плеча.

— Давай, Славка! Жарь из моего. Мы тебя сейчас вынесем на бугорок, поближе к фрицам.

Бойцы ожили, задвигались. Медсестра уставилась на меня благодарными глазами.

Шумно вздохнув, как будто приходилось делать нелегкую работу, в углу поднялся рослый танкист. Под комбинезоном этого человека, одетого по-боевому, четко обозначались твердые командирские погоны.

— Не колготись, комсомолия! — рассудительно заявил танкист. — Ради такого дела я бы и на машину посадил вашего Славку, снаряд для него загнал бы в пушку и на передок подвез... Не время — вот какая штука. Молчать нам приказано, ждать команды. Одним словом — отставить! — закончил он.

Ребята загалдели. Я почувствовал себя посрамленным, кинулся вон из блиндажа.

...Катина удалось разыскать в штабном блиндаже. Он спал сидя, вытянув разутые ноги к маленькой железной печке, которая распространяла вокруг себя опьяняющее тепло. На печке стояла двухкилограммовая гирька, которой штабники в свободное время проглаживали швы гимнастерки, казня таким способом насекомых.

Рассказ мой о Славке ротный выслушал только до половины.

— Мальчишки! Потешные стрелки Петра Великого, — ворчал он, натягивая сапоги. — С вами в лапту играть, а не боевое задание выполнять... чепе... Ну скажи, чепе это или нет?

— Нет, — мотнул головой я.

— Верно! — обрадовался Катин. Он еле поспевал за своими мыслями. — Сейчас я звякну в санбат, чтобы пришли за Киселевым. Идет? Где же ваш взводный? Ах, да, я его в офицерский патруль выделил... Ну и ну...