— Говорили, что да... Впрочем, обычный класс, такой же, как ваш, наверное, — произнес я, полагая, что этот ответ сгладит мою прежнюю грубоватость.

— А вы часто собираетесь всем классом? — не унималась девушка. — Когда, например, в последний раз встречались?

Ах, если бы я мог сказать этой милой девчушке... Если бы я мог ей сказать что-нибудь иное, только не суровую правду! Я знаю: Галя тотчас бы очень певучим голосом, каким читают стихи на школьных вечерах, рассказала мне о недавней встрече ее одноклассников в родной школе. Она как-то затевала разговор об этом, но я уже не помню почему, не мог дослушать ее до конца.

Я ответил ей очень тихо. Я никогда и никому не говорил о таких вещах громко. Я сказал Гале еще тише, чем обычно:

— В сорок третьем... и в последний раз...

— Извините, — сказала погрустневшим голосом Галя. — Извините, товарищ Михайлов...

...А дождь все шел и шел, уводя меня в то далекое, не возвратное. Только это был уже не теплый майский проливень, пахнущий раскрытыми погребами, готовый прекратиться чуть ли не сразу, лишь над пузыристыми лужами прозвенит детская припевка: «Дождик, дождик, перестань...»

Шел холодный осенний дождь военной поры. Пространство между небом и землей заткало крупной водянистой пряжей. Пронзительные отвесные струи словно ввинчивались в почву, размывая ее. Сквозь эти жесткие струи можно было передвигаться, не иначе как опустив голову и разводя впереди себя руками.

А дождь все шел и шел. Под ногами уже не чувствовалось грязи. Все способное раствориться в воде и уплыть с водою, растворилось и сдвинулось с места. Дорога, там, где ее не залило, приобрела защитную твердость и уже не липла к ногам. Ее нерастворимый подпочвенный слой болезненно блестел, утрамбованный сатанинской работой тяжелых, как пули, водяных капель.

Мы шли уже пятый час, еле поспевая за командиром. Шли через притихшие в неизбывной тоске прифронтовые села, по-хозяйски обходили шаткие мосты, старались не задеть плетней. Никто не спрашивал названия этих сел. Здешним жителям оставались безвестными наши имена...

Я никогда не думал, что первым сдастся железо. Вороненые стволы наших карабинов и автоматов наполнились водой и оттягивали плечи. Косые срезы ствольной коробки зацвели, стали покрываться ржавчиной. А мы все шли и шли, ссутулившись, боясь резко повернуть голову: намокшие ворсинки шинели ожесточились и больно ранили шею.

Иногда спереди долетал сухой голос ротного, капитана Катина: «Младших командиров в голову колонны!» Начальственную фразу эту подхватывали в двух-трех местах добровольцы. И тогда я устремлялся вперед, хотя обогнать людей, втянувшихся в ходьбу по болоту, дело не шуточное. Но я рвался на командирский зов. Мне это полагалось по нештатной должности «комиссара». Я был единственным политработником в роте, комсомольским секретарем. В комиссары меня перекрестил сам капитан Катин.

Капитан Катин обладал удивительной способностью чувствовать свою роту как единый организм. Один раз он вдруг, проглотив конец своей фразы о каком-то параграфе устава караульной службы, бросил мне через плечо:

— Что-то снова в девятом «Б». Ну-ка, комиссар, выясни. Это, кажется, по твоей части...

Мне хотелось, чтобы капитан ошибся. С каким наслаждением я доложил бы ему: «Вам показалось, товарищ капитан. Поскользнулся боец. Только и всего...» Или что-нибудь в этом роде.

Но сейчас капитан оказался прав. Может, его за это и недолюбливает рота, что он никогда не ошибался сам и никому не прощал ошибок.

Девятый «Б» — это наш второй взвод. Строевому командиру там нечего делать. И стреляют, и отдают честь, и бросают гранаты они как заправские вояки. Глядя на них, можно подумать, что они отродясь только и делали, что копали траншеи.

Им только по семнадцати. Сразу после экзаменов они всем классом записались в добровольцы. Дежурные по полку часто выговаривали нашему командиру взвода, что его подчиненные не помнят номера своего подразделения. На вопрос: «Откуда?» — отвечают: «Рядовой Сизов из девятого «Б». Или рядовой Киселев или Яровой. Впрочем, никого еще не наказали за такой ответ. Просто терпеливо разъясняли: забудьте о своем девятом «Б». Вы — солдаты.

Бойцы совершенно искренне обещали исправиться. И не исправлялись тоже честно.

Их только девятнадцать во взводе, но чувствуют себя так, будто их вдвое больше. Может, потому, что в комсомольском билете каждого крохотная фотография оставшейся в Зауралье школьницы. Юные их подруги путаются в войсковых терминах не меньше самих бойцов. Вместо индексов «А», «К», «М», обозначающих роту, после номера полевой почты любовно выводят на конвертах фиолетовыми чернилами: «Девятый «Б».

От таких писем веет партой и мелом — запах, который глубоко проникает в душу и сохраняется дольше самых дорогих духов на свете.

Все девушки — худенькие, толстощекие, с косичками и коротко остриженные — на карточках неизменно улыбались. В письмах они дружно называли вооруженных бойцов «мальчиками». Сами они с первого сентября стали на целый год старше: пошли в десятый класс, а их отважные заступники ходят по суровым полям Украины в звании рядовых из девятого «Б».

В списках старшины личный состав этого взвода числится как получающий сахар вместо махорки. Поскольку в хозяйстве старшины чаще, чем сахар, водились леденцы, взвод по команде «Перекур!» достает из карманов дешевые конфеты...

Меня как комиссара перевели в этот взвод не случайно: отсюда начинаются все события ротного масштаба.

...Колонна выбиралась из лощины на косогор, когда я поравнялся с серединой роты.

Почему-то я сразу заметил бойца Киселева. Он был грязен с головы до ног и без оружия. Киселева вели под руки двое рослых девятиклассников, первый и второй номера станкового пулемета. Упасть на марше — немудреная штука. В ночных переходах можно запросто сыграть в кювет и досматривать там счастливые сны. Но упавший обычно бодрится и норовит поскорее занять свое место в строю, чтобы избежать жестоких насмешек...

Над Киселевым никто не смеялся. Девятый «Б», похоже, скорбел над такой незадачей своего товарища. Только эти двое, что были рядом с Киселевым, и сам пострадавший улыбались.

— Чепуха, комиссар! — сказал первый номер пулемета Пимка Яровой с нарочитой бодростью. Он ловко вскинул на спину вещмешок Киселева. — Стоило ли по пустякам шум поднимать? Скажи-ка лучше, когда там в небесном генеральном штабе дадут команду насчет дождика?.. — невесело полюбопытствовал он.

У Пимки ковыльного цвета чубик, белые бесцветные брови и пушок над верхней губой — белый-белый. Когда он задумчив, кожица на лбу собирается в тоненькую, еле заметную складочку.

Второй, здоровяк Осинин, шел с двумя автоматами за плечами и тащил тележку пулемета. Он тоже хотел сказать мне что-то веселое, но его опередил сам Киселев:

— Не вздумай докладывать командиру, — тревожно заговорил он, соскабливая ладонью грязь с плеча. Потом добавил с гордостью: — Девятый «Б» никогда не подводил роту, комиссар.

Он, вероятно, говорил бы еще, но лихорадочную речь его предательски оборвал кашель. Киселев был бледен и кашлял часто, однако никогда не жаловался на простуду и сторонился врача, когда тот делал санитарный обход.

Этот боец вообще не внушал мне доверия: на две недели он опоздал в запасной полк, в дороге потерял все документы, кроме комсомольского билета. Если бы не дружное заступничество взвода, ему, пожалуй, и не выписали бы красноармейской книжки без особой проверки, хотя в прифронтовой зоне случалось и такое: солдаты отставшие от своих частей, могли влиться в любое подразделение, идущее на передовую... Обязаны были так поступить по военным правилам. Киселев вел себя в данном случае как заправский вояка, разыскав свою часть даже без документов.

Я не стал спорить с девятым «Б». Они наверняка все были бы не на моей стороне. Я молча подпрягся в пулеметную тележку, став между Киселевым и Осининым,

А дождь все шел. На расстроенные ряды бойцов лился дробный поток воды.