А «патриоты» не унимаются. Они хотят остаться совсем одни — «патриоты» и «патриотки» — и рожать маленьких «патриотиков». Вот тогда каждый будет каждому друг, товарищ, брат… и даже сестра… На пепелище… Но это потом. А сейчас у них задача очистить страну от всех этих… не таких, как они. О чем и заявляют со всей прямотой.
Одному русскому писателю сказали почти по-дружески: «С таких, как ты, мы и начнем; с пособников евреям…» Говорят все это и пишут, как правило, люди немолодые — седовласые, склонные к полноте, страдающие запором или артрозом, но за их спинами и по бокам стоят по стойке «смирно» короткостриженные, статные молодцы, которым ничего не стоит ударить по очкам пожилого мужчину, оттолкнуть старуху, порвать одежду на немолодой женщине… Это еще начало. Они не штурмовики, они только учатся…
Дотошный историограф Фейхтвангер! Ироничный мудрец — Шоу! Ясновидящий фантаст Уэллс! Где вы были в свое время? И с кем вы были, мастера культуры?.. Не кажется ли это все чем-то очень знакомым?.. А что бы вы сказали теперь?.. Известно ли вам такое простонародное выражение: «За что боролись, на то и напоролись?» Интересно, как оно звучит в переводе на немецкий или английский?..
2
Недолго покрутившись в опустевшей Москве, Юра отправился на дачу в Сосновку.
Там все было так же, как в прошлом году… и что-то не так. Больше стало заборов из штакетника, вместо голых слег, больше ставен на окнах, колодцев. Юра, когда ходил по главной — Мичуринской — улице, особенно все это подмечал. Открылся продовольственный магазин; почти везде провели электричество; заметно оголились участки — на них во множестве появились грядки, клумбы, ягодные кусты, саженцы плодовых деревьев. Но на их Пушкинской по-прежнему грязно желтела в девической своей нетронутости позапрошлогодняя непросыхающая лужа; все так же два раза в день мимо дач проводили колонну заключенных, так же покрикивали конвоиры, взлаивали овчарки; та же «Карамболина, Карамболетта» неслась с другой стороны улицы; так же их сосед слева, маленький вежливый Каспин, неустанно трудился на своем участке — без выходных дней; с прежней регулярностью наведывался к Юриному отцу похожий на комика Фернанделя старый бухгалтер Стрилев и зычным, хорошо поставленным голосом неизменно изрекал древнеримское приветствие: «Ave, agricola!», что означает «Привет тебе, земледелец!..» Все было так, как раньше — и не так.
Однажды Юра проснулся на рассвете: показалось, кто-то кричит. Брат Женя тоже не спал. Вместе прильнули к широкому окну и увидели, что дача напротив — где жила семья с непривычной для уха фамилией Феохари — освещена, даже на террасе горит лампочка, хотя уже совсем светло, а около калитки чернеет легковая машина. Первое, что Юра подумал: как она, интересно, проехала по такой дороге, тут и грузовики застревают; но сразу позабыл об этом, потому что еще громче раздались женские крики, плач; с террасы спустился сам Феохари, и с ним трое мужчин — в сапогах, фуражках, гимнастерках; все сели в машину, а жена Феохари, всегда подтянутая, бравая казачка, размахивала несуразно руками, плакала, что-то громко кричала. С ней вместе еще одна женщина. Наверное, ее мать.
— Чего они так? — спросил Женя. — Пойдем с террасы посмотрим… Куда он едет? Может, на Северный Полюс?
— Не надо на террасу! — резко сказал Юра. Это был период, когда в отношениях с братом он придерживался единого метода — самовластия и диктата, даже не чурался применения силы.
Но сейчас у него и в мыслях не было проявлять возрастное превосходство, сейчас он четко понимал: делать им там нечего, следует держаться подальше от всего этого…
…Между тем, все шло своим чередом. В конце августа переехали с дачи; Юра опять получил ко дню рождения хорошие книги. (Большую часть которых — а они были, действительно, хороши, — его любвеобильный брат Женя распродал в конце войны, когда стал напропалую влюбляться и вести разгульную жизнь, покупая своим пассиям духи, по несколько сотен рублей за флакон, и другие подарки… А какие были книги! «Золотая библиотека»: «Леди Джен (Голубая цапля)», «Маленький лорд Фаунтлерой», «От Апеннин до Андов»; подарочное издание «Швамбрании» Кассиля, приключенческие романы Верисгофера «Корабль натуралистов», «Из Лондона в Австралию», Юрина любимая — «Чудеса животного мира» Васильковского; «Любочкины отчего и почему», «Шпион» Фенимора Купера, «Торговый дом Гердльстон и Ко» Конан-Дойла; романы Жюля Верна, Майн-Рида, Вальтера Скотта, Луи Буссенара, Джеймса Кервуда; повести и рассказы Сэтон-Томпсона с картинками на полях; «Без семьи» Гектора Мало, «Маленький оборвыш» Гринвуда, из которого Юра навсегда запомнил начало: как отец мальчика, вернувшись с похорон жены, стоит, прислонившись лбом к стене, где висит картина, свернувшаяся с нижнего конца, и мальчик слышит звуки: «кап, кап» — это слезы отца ударяются о край картины… А синий Крылов, а «Человек, который смеется», а уникальное издание «Гаргантюа и Пантагрюэля» в светло-зеленом переплете, с рисунками Дорэ! А «Приключения барона Мюнхаузена»!.. Да разве все перечислишь?.. Черт бы его побрал, этого Женечку, с его дон-жуанско-купецкими замашками! До сих пор не могу простить…)
Тот, последний, школьный год вспоминается Юре отрывочно.
Помнит, как пришел в сентябре в новый десятый класс, увидел много знакомых. Во-первых, Нина Копылова — она стала, пожалуй, еще красивей, но что Юре до этого! Была тут и Ира Каменец со своими закадычными подружками — худой язвительной Ремой и пышкой Асей; был Костя Садовский, который остался на второй год из-за Оли Фирсовой; бывшие «поляки» Саул Гиршенко, Женя Минин… всех не перечислить. Вот и Миля Кернер — как всегда в белой кофточке…
С Милей они часто теперь возвращались домой по Садово-Кудринской, по левой стороне; и потом, через два дома от того, серого, где жила Нина, расходились в разные стороны: она — налево, на бывшую «Живодерку», бывшую Долгоруковскую, ныне имени Красина, он — направо, на Малую Бронную.
Вскоре он стал реже сворачивать направо, чаще — налево. И с ним — его новый друг, Женя Минин, и кое-кто еще из ребят. Как-то само собой получилось, что у Мили начали собираться — если не каждый день, то несколько раз в неделю непременно. Приходили и те, кто окончил в прошлом году. Слушали пластинки, танцевали, беседовали о жизни: кто кому нравится, не нравится, у кого какой характер, кто как провел лето, какие книги читал, что успел посмотреть в кино, в театре; кого видели пьяным, кого в компании с неким Дэви, подозрительным парнем с улицы Горького, который носит кольцо на мизинце и танцует в дансингах. Говорили и о политике: об угрозе фашизма, о нацистах, о Гитлере, — только не о том страшном, что происходило под носом, за углом, в их же домах… Сейчас это понять почти невозможно, но так было.
И не черствыми все они росли, не бессердечными — читали хорошие книжки, любили родителей, учителей, животных, сами влюблялись, различали добро и зло; и не трусливыми они все были до такой уж степени. Хотя бы потому, что сами еще ничего страшного не испытали.
Так почему же?.. Снова и снова задаю себе тот же вопрос. Почему не вдумывались в то, что происходит, не всполошились от сомнения: может ли такое происходить в самом светлом, самом справедливом обществе? Почему не проводили дни и ночи в жарких разговорах о том, что же такое свалилось на их страну? Почему нигде и ни у кого не возникало мысли, что, быть может, это неправильно, плохо, чудовищно, лживо, наконец, что так нельзя, что против этого нужно что-то делать?
Почему? Почему?!.. (Так и вертится на языке простенькая хохма, услышанная в те годы от нашего штатного «анекдотчика» Борьки Лапидуса: «Почему мы руки моем, а ноги нет?..») В самом деле: почему?!..
С Женей Мининым Юра сидел теперь за одной партой. Иногда заходил к нему домой, на одну из Миусских улиц, где с матерью и с братом Веней тот жил в бараке во дворе Химического института. Но бывать у них в гостях Юра не очень любил: голая какая-то, холодная комната, в уборную захочешь — полчаса по коридору плутать; брат Жени, когда дома, мрачный, молчаливый, а мать суетливая, всегда хлопочет, хотя сама толстая, будто целый день в креслах сидит. Поговорить один на один почти невозможно. Как, впрочем, и у Юры дома…
