Эти недвусмысленные глаголы отрезвили Юру, расставили все по своим местам. С чего это он должен бросать, наступать на горло своим чувствам? Если может, все еще только начинается?

Юра молчал. И тут прозвенел звонок. Они стали спускаться по лестнице.

— Так что ему передать? — спросил Саул уже не таким уверенным тоном: видно, понял, что произошел какой-то сбой.

— Я подумаю, — ответил сухо Юра и добавил, чтоб его не посчитали совсем уж бессердечным: — В общем-то, я понимаю Мишку… конечно… только все-таки… ну, и вообще…

На этом стороны разбежались по своим классам.

Строчу все это под Москвой, в Малеевке, в доме отдыха литераторов. Он называется «Дом творчества», однако мне всегда как-то неловко произносить это безвкусное, не вполне грамотное сочетание слов.

Но Бог с ними, со словами. Здесь находится сейчас много людей, никакого отношения к «творчеству» не имеющих. Их всегда тут хватает: знакомые и родственники различного начальства, врачи, юристы; бывают и донецкие шахтеры — уже не по знакомству, а по официальному соглашению.

А недавно сюда приехало несколько семей — с чадами, со стариками и старухами, — и это отнюдь не добытчики угля и не чьи-либо друзья-приятели. Это армяне из Баку и Кировобада. Их дома разорены, у некоторых сожжены, их самих выкинули с работы. Муж одной из женщин — азербайджанец; он не приехал с семьей: он в больнице. Его избили до полусмерти, когда он отказался развестись с женой-армянкой, уйти от семьи.

Они не сразу попали в наш дом отдыха, эти беженцы. До этого побывали в Армении, где для них ничего не смогли сделать. И здесь, в столице, никто ими толком не занимается, если не считать, что в Армянском представительстве выдают по полсотне рублей в месяц.

Мужчины ездят отсюда в Москву, ищут работу. Работа для некоторых есть, но нет жилья; или есть жилье, но при условии, что работник один, без семьи.

Свет не без добрых людей: в Малеевке для переселенцев собрали деньги, кое-какую одежду (они бежали в чем были); желающим предложили поработать в подсобном хозяйстве…

Но что дальше?..

И куда дальше?..

Вот они — плоды директивной дружбы народов и веселых межнациональных попоек под кодовым названием «Неделя» или «Декада искусства»; вон он — страшный урожай с полей, засеянных сорной травою словес о свободе и равенстве, о расцвете и дальнейшем улучшении… Вот они — ягодки, выросшие из цветочков утопической болтовни и обильно политые ядовитой слюною лжи.

Вот они — три десятка неприкаянных мужчин, женщин и детей…

А сколько их еще по всей стране — живых и уже мертвых!..

Наш бронепоезд не на запасном пути, как пелось в годы всеобщего энтузиазма; наш бронепоезд — в тупике.

   — …Что за хлев развели? — заревел полковник. — А вы что развалились, как поросные свиньи?

— Ты чего кричишь? У нас свое кричало есть.

— Что такое? Ты с кем разговариваешь, коровья морда? Я — полковник Черняк… Слыхал, сукин сын? Вставать сейчас же, а то всыплю всем шомполов!..

Юра бегал по сцене в синем жупане, взятом напрокат из настоящей театральной костюмерной, размахивал толстым брючным ремнем и с наслаждением выкрикивал все эти слова. Правда, «сукиного сына» Людмила Александровна не рекомендовала употреблять во время спектакля — только на репетициях.

(…Да, в среде воспитателей нашего подрастающего поколения во все годы царило твердокаменное убеждение, что ни дети у нас, ни подростки и слыхом не слыхивали ни о каких ругательствах, — откуда бы?! — а потому даже слово «черт», встреченное как-то в рукописи моей повести для детей, вызвало у ее редактора состояние, близкое к шоку… Слово «черт» действительно не слишком популярно среди молодых. Его успешно заменяют совсем другие присловья, слова и целые фразы, чаще всего связанные с женскими образами: наших матерей, а также девиц легкого поведения…)

— …А ты за что посажена? — Это полковник Черняк обратился к бабе-самогонщице. Дело происходило в тюрьме.

— Та меня, пане начальство, по несправедливости посадили, — затараторила Нина Копылова. — Вдова я, самогонку мою пили, а меня потом и посадили…

— Забери свои манатки — и марш отсюда! — гаркнул Юра.

И Нину не нужно было долго уговаривать…

Вообще Юра не слишком охотно пошел в драмкружок. Одно дело дома у себя выступать, с братом Женей, когда зрителей раз, два — и обчелся: отец, мать, Валя, дочь няни-Паши, баба-Нёня (она была самым нежеланным зрителем, потому что могла в наиболее важном месте встать, уйти на кухню или, того хуже, крикнуть, чтобы они так не скакали по ее дивану); и совсем другое дело — в огромном зале, на настоящей сцене, когда зрителей человек четыреста, если не больше. Юра стеснялся, а кроме того, вовсе не преувеличивал свое актерское дарование.

Записался же он в этот кружок, во-первых, потому, что Коля Ухватов… Нет, если быть до конца откровенным, то, во-первых, потому, что там были Нина Копылова и Ира Каменец, а уж во-вторых, потому что Ухватов, этот заядлый театрал и театроман, так агитировал, так уговаривал… Всех уломал: и Витю, и Андрея, и Юру. Сам Коля тоже не блистал актерским талантом, но без ума любил сцену со всеми ее атрибутами: ярким светом, костюмами, декорациями, занавесом; обожал бесконечные разговоры о пьесах, о ролях — всю эту таинственную сценическую жизнь, которой впоследствии долгие годы руководил из своего начальственного кресла.

Для первого спектакля Людмила Александровна выбрала вышедшую год назад и ставшую очень знаменитой книжку «Как закалялась сталь» и сама сделала инсценировку. Юре досталась небольшая роль петлюровского полковника Черняка, Нине — еще меньшая роль самогонщицы.

Перед сегодняшней репетицией гримировались: Нина раскрасила щеки, брови, губы. Она бы покрасилась куда больше, но Людмила Александровна сказала, что у актеров есть такая поговорка: «Меньше грима, больше мима», вот этому и надо следовать. И Нина со вздохом подчинилась.

Юра, в отличие от Нины, плохо справлялся с гримом, и Людмила Александровна пришла на помощь: подкрасила ему губы, подчернила брови, сделала щегольские усики и навела морщинки на Юрино несколько моложавое для служаки-полковника лицо. После чего он взглянул в зеркало и остался доволен даже больше, чем всегда. В лице появилось нечто демоническое: брови как бы нахмурены, глаза горят немыслимым огнем, яркие губы и усы подчеркивают белизну зубов. Особенно, когда он улыбается — так, словно приготовился чистить их порошком «Одоль» или «Дентоль». Юра только недавно специально отработал перед зеркалом такую улыбку, после того, как Лида Огуркова сказала, что у него красивые зубы.

Но вот в зеркале, куда он с таким удовольствием гляделся, появилось еще одно лицо, и он увидел широковатый нос, серые глаза, казавшиеся еще больше из-за темных разводов под ними, красные-красные губы… Эх, сейчас бы все ушли и они бы остались с Ниной! И еще бы свет погас! Нет, не надо, тогда бы он не видел, какая она красивая… Он никогда не смотрел на Нину через зеркало, и все казалось ему необычным: и то, что она сейчас сзади, а он видит ее лицо целиком, и не только лицо; и то, что глаза ее уставились в зеркало, но получается, что вовсе не в зеркало, а прямо в его глаза; и от всего этого грима или еще отчего-то взгляд у нее совершенно взрослый… и непонятный…

— Красавчик-мужчина, — произнесла она, и Юра внутренне поморщился и отодвинулся от зеркала.

— Молодец, ваше благородие, — сказал, проходя мимо, Коля Прусенко. Он играл еврея-парикмахера Шлёму, единственного из арестантов, которого не только не выпустят из тюрьмы, а наоборот, передадут, несчастного, в руки петлюровской контрразведки…