Но тогда почему тот же самый народ сейчас, в дни, когда пишу эти строки, вспыхивает от одной спички, выказывая при этом способность быть не только безрассудно-жестоким, но и рассудительным, не только слепо рвущимся в атаку, как бык с залитыми кровью глазами, но и умеющим открыть их и внимательно посмотреть вокруг… И сомневающимся, неверящим, несогласным — тоже умеет быть тот же самый народ.

Неужели все это лишь оттого, что «отпустили вожжи», разрешили говорить, позволили думать?

Не хочется склоняться к этому простому и оскорбительному выводу.

Но тогда почему, почему такого не было прежде?

Почему горняки и железнодорожники, машиностроители и продавцы, ученые, студенты, врачи, офицеры не могли за все эти годы собраться десятками, сотнями тысяч и сказать… Что сказать? Не знаю… Но что-то сказать… И сделать… И почему в окружении, близком к деспоту и к его подручным, не нашлось ни одного, ни единого смельчака, безумца, святого, камикадзе, наконец, кто совершил бы праведный акт отмщения? Жестокое, но священное действо?.. Предотвратил новые миллионы жертв… Почему?

Был страх, который сейчас исчез?.. Да, но как это унизительно.

Была вера, которой сейчас нет? Надежда, которая сейчас иссякла?.. Да, но как это прискорбно…

В 4-м году нашей эры царь Иудеи Ирод I Великий, напуганный предсказанием мудрецов, что «народился новый царь», велел своим солдатам умертвить в Вифлееме всех младенцев моложе двух лет. Это никого особенно не поразило в то время, не вызвало ни волнений, ни осуждения. Но чем ближе к нашему веку, тем больше обращали внимание люди на жестокости властей предержащих. И терпению наступал предел — народ уже не безмолвствовал: происходили бунты и дворцовые перевороты; тиранию осуждали полковники и поэты, священники и журналисты… Подмосковная помещица Салтыкова, запоровшая на конюшне около ста крепостных, последние тридцать три года своей жизни провела в монастырской тюрьме; на долгие века осужден Львом Толстым великий полководец Наполеон, проливший реки человеческой крови (но смело рисковавший и своею…); гуманисты всего мира осудили зверства Французской революции и лично гражданина Робеспьера, подписавшего указы о казни всего на семнадцать тысяч взрослых, в том числе нескольких женщин…

Немецкий фашизм уничтожил около десяти тысяч своих коммунистов; в Южной Африке приговорили к пожизненному заключению нескольких борцов за гражданские права; в Чили пытали и держали в тюрьме несколько сот противников режима… Все эти действия подвергались и подвергаются яростному осуждению в самих этих странах и вне их.

Лишь в нашей стране за шестьдесят с лишним лет народ, церковь, образованные люди, печать ни буквой, ни звуком не осудили аресты, пытки, казни взрослых и детей; только у нас долгие годы не было об этом ничего написано, напечатано, исполнено на сцене для всеобщего знания и обозрения.

А ведь погибло не семнадцать тысяч взрослых; не десять тысяч коммунистов; и не считанное число борцов за гражданские права… Имя им легион легионов… миллион миллионов… Их расстреливали, пытали, их сбрасывали в шахты, морили голодом, давили танками. Если в царской «тюрьме народов» за один из годов прошлого века было приговорено к смертной казни триста человек (о чем с ужасом писала тогдашняя пресса), то в приснопамятном 1937-м (по несложным арифметическим подсчетам) казнили в десять раз больше за одни только сутки… (В Бутырской тюрьме, по словам очевидцев, — 70 человек.)

И никто, никто не остановил жуткую мельницу, не сунул палку в жернова, не попытался уничтожить, пусть рискуя собственной жизнью, ее осыпанного пеплом своих жертв мельника и его подручных…

Почему?!.. Бог знает…

Комнатку за городским театром, где Юра сейчас жил, гостеприимные хозяева оклеили свежими газетами: прежние давно пожелтели. Здесь на стене Юра прочитал обвинительное заключение по процессу Пятакова, Радека, Сокольникова и других большевиков… то есть, извините, «взбесившихся псов и агентов мирового империализма», чьи фамилии и даже портреты он неоднократно видел раньше в учебниках истории, на лозунгах или плакатах. Правда, больше на слуху были другие две фамилии — Каменев и Зиновьев, их тоже недавно судили — кажется, прошлым летом — и тоже расстреляли, но Юра не обратил на это особого внимания…

Наклеенные на стенах комнатушки газеты оказались номерами «Правды», где буква «А» с двойной поперечиной. Дома он ее почти не читал — чаще «Известия», а тут за два-три вечера, от нечего делать, с кружкой горячего чая в руке, обследовал стену — и вот что на ней нашел (помимо клопов):

Прямо над Юриной кроватью размещались особенно одобрительные и исчерпывающие отклики на смертный приговор:

статья академика Б.Келлера;

статья Марселя Кашена, бессменного директора газеты «Юманите»;

статья «Шпионы и убийцы», под ней подписи: А.Фадеев, А.Толстой, П.Павленко, Н.Тихонов, Бруно Ясенский, Л.Никулин…

Из этих писателей Юра читал и любил только Алексея Толстого — «Детство Никиты», «Петр I», рассказы из цикла «Под липами», «Аэлиту», «Гиперболоид…» «Разгром» Фадеева они «проходили» в школе; Юра начал было читать, но бросил: противно стало, когда принялись, как обычно, разбирать всех «героев» по косточкам, давать отзывы и характеристики — словно обвиняемым. Эти учебные «разбирательства» отвратили бы его, наверное, и от классиков, да, к счастью для себя, он почти все, что «проходили», успел прочесть раньше. «Человек меняет кожу» и, тем более, «Я жгу Париж» Ясенского он тоже отложил в самом начале — было неинтересно, остальных трех авторов статьи «Шпионы и убийцы» совсем не читал… Нет, кажется, какие-то стихи Тихонова — про людей и про гвозди…

Юра продолжал ползать глазами по стенке.

…Вот еще (28-го января 1937 года):

Потом Юра переходил к чтению «Мартина Идена» — книжку он взял у Вали на Рыбстанции, а перед сном выходил, ежась от холода, во двор, в скрипучий морозный сортир и, возвратившись, ложился на свое узкое монашеское ложе и довольно долго не засыпал, почесываясь от нечастых клопиных укусов, и мысли, что посещали его в это время, были отнюдь не монашеского образца…

В те дни он получил первое письмо из Москвы. Не от самого близкого приятеля, а — даже удивился немного — от Романа Пецова, дружба с которым вспыхнула незадолго до Юриного отъезда в добровольную ссылку и тоже, как с Чернобылиным, на почве общей неудовлетворенности чем-то, чего и определить-то не могли толком.

Вот что писал Роман Певцов… Стоп! Прости меня, Рувим Кантор, за то, что я самый обыкновенный гражданин своей страны, и в моей голове не перестает работать счетчик, постоянно фиксирующий количество или процентное соотношение «лиц еврейской национальности» в любом помещении и документе — в редакциях, домах отдыха, в театральной программке, в списках, представленных на государственную премию. А также в собственных сочинениях.

Нет, в школьные и военные годы этой арифметической страсти у меня не было. Она появилась по мере неуклонного развития нашего общества, по мере того, как полностью осуществлялись все три знаменитых лозунга Великой Французской: свобода, равенство и братство! Либертэ, эгалитэ, фратернитэ!..