— Чуть не лишился своего фарфора.

Говорил Борис подчеркнуто спокойно, с наигранной ленцой, за которой не трудно было угадать смущение.

Тамаре жалко стало парня, она чмокнула его в щеку, как делала всегда при встрече, взъерошила ему волосы.

— Чем же ты тут занимаешься, хотела бы я знать?

— Было бы желание, а заняться всегда есть чем.

— Можно глянуть?

— Гляди.

Тамара уселась за стол, схватила тетрадь, но тут же отложила и недоуменно уставилась на Бориса.

—  Шпион ты, что ли? Здесь же не по-русски.

—  Ага, шпион. Германский притом, нынче самый модный.

—  Действительно немецкий.— Она рывком придвинула к себе толстую книгу в твердом переплете.— Интересно! Ка…пи…тал. Капитал?

—  Капитал. Изучаю. Хочу богатым женихом стать.

—  Не трепись. Я серьезно.

—  А ты читай. Учила же в школе немецкий? Учила. Читай.

Тамара передернула плечами, прочитала:

—  Карл Маркс. Значит, «Капитал» Карла Маркса? Но зачем тебе он на немецком?

—  Перевожу. Я прочел на русском и ничего не понял. Понимаешь, ну — ничего! Подумал тогда: может, перевели книгу плохо. Вот я и решил сам… И запас слов поднакоп­лю… и, глядишь, пойму скорее. Другие-то понимают…

—  Сумасшедший какой-то! Вот над этим и корпишь каждый понедельник, среду и пятницу?!

Тамара глядела на него во все глаза и чем дольше всматривалась, тем больше удивлялась.

—  Господи, смешной какой!

Но глаза Тамары не смеялись.

—  Борька, тебе какой год-то пошел?

—  А что?

Тамара вдруг вскочила, обвила руками шею Бориса и стала целовать его: в щеки, в губы, в нос, в глаза…

—  Милый ты мой!.. Да где ж ты уродился такой? Зо­лотой ты мой! Сил моих нет!.. Жить не могу без тебя! Чур­бан ты мой бесчувственный!

Тамара оступилась о горку книг, сброшенных с кушет­ки, и, падая, невольно потянула за собой Бориса…

Потом они долго лежали рядом и молчали. Тамара лишь изредка глубоко вздыхала, а Борис, откликаясь на ее вздохи, ласково прижимал к ее горячим губам свой палец.

Случилось то, что и должно было случиться между ними, молодыми и симпатичными друг другу людьми.

Теперь Борис был даже рад, что это наконец произошло. Клин клином вышибается, и он надеялся, что так оно и будет…

Иное чувствовала Тамара. Она чувствовала — даже то, что случилось сегодня, еще не означает победы. За Бориса ей бороться и бороться. Но Тамара не унывала, она любила Бориса: уж такая у нее судьба — само в руки ничто не дается. Она всю жизнь чего-то добивалась. Как было труд­но работать и учиться в техникуме, а все-таки закончила, не бросила. Теперь надумала учиться в институте, уже до­кументы отнесла и была принята, как отличница.

И все-таки с этого дня она почувствовала: жизнь ее стала полна до предела. У Бориса никого нет, кроме нее. А понедельники, среды и пятницы — что ж, чем бы дитя ни тешилось… Пусть себе занимается, может, и в самом деле когда-нибудь пригодится. Но ненормальность, бес­перспективность, что ли, этих занятий Бориса ее порой раздражали. Она дала себе слово не вмешиваться в его жизнь и не вносить своих поправок, но однажды все-таки не утерпела.

—   Слушай, Борис, ты умный, способный человек. Вон как книгами обложился. Не для вида же?

—   Уверяю — читать, а не пыль пускать в глаза краси­вым девушкам.

Тамара улыбнулась, поколебавшись было в своей серь­езности.

—   Так вот я о чем, Боренька,— продолжала она дело­вито.— Почему бы тебе не поступить в институт?

Улыбка сбежала с лица Бориса. Он задумался. Воп­рос был не праздный. Тамара сама училась, и, конечно, ей хотелось видеть его образованным. Понять ее можно.

—   Видишь ли, Тамара. Я давно уже размышляю над этим… И скажу откровенно… Наладчиком станков я, ка­жется, становлюсь хорошим, буду — отличным. Могу до­биться самых высоких степеней совершенства в этом деле. Я люблю механизмы, потому что понимаю их душу. А буду ли я хорошим инженером?

—   Если любишь механизмы, что тебе помешает стать приличным инженером?

—   Вот видишь… приличным.— Борис не скрывал иро­нии.— Этакая серединка на половинку…

—   Чудо мое! А зачем в таком случае тебе книги? Ты же ведь не романы читаешь?

—   Случается, и романы. Но больше научные и техни­ческие… Ну… чтобы не быть олухом. Хочется общего раз­вития. Это смешно?

Тамара не знала, как отнестись к его словам. Ей никогда прежде не доводилось слышать ничего подобного. Учиться, видите ли, он хочет только потому, чтобы не быть олухом,

а не потому, чтобы как-то утвердить себя в этом мире. Чу­дик какой-то.

—   Блажишь ты, Борька. Инженером не хочешь… Но ведь высшее образование — это высшая квалификация хо­тя бы и в твоем же деле.

—   Хорошо. А для получения высшей квалификации на­ладчика сложнейших станков что нужно?

—   А я… я не знаю,— пожала плечами Тамара.

—   Неправда. Такая умная… Техникум на «отлично»— и не знаешь?

—   Ну… Старание. Талант.

—   Может быть. А еще?

—   Технические знания, наверно.

—   Вот-вот, в самую точку. Уйма знаний нужна. Всяких и разных. Когда-нибудь настанет время, и наладкой слож­ных машин будут заниматься инженеры. Но даже инжене­ру, чтобы он наладил станок, какой бы он сложности ни был, требуется практический навык. А я хочу быть асом в станкостроении. Налаживать станок, а не указывать, как работать. Вот и накапливаю знания.

Тамара порывисто обняла Бориса.

—   Но тебе же трудно будет! Все не как у людей.

И после этого разговора жизнь покатилась по прежней своей колее, правда, к трем дням занятий Борис прибавил еще вторник. Остальные три вечера принадлежали Тамаре.

У нее была своя комната. Раньше с ней жила мать, но теперь она переехала к сыну, нянчить внука, а к Тамаре приходила по праздникам.

Часто после театра или позднего сеанса в кино Тамара тащила Бориса к себе выпить чаю, поужинать. Но стран­ное дело, чем нежней становилась с ним Тамара, тем боль­ше замыкался в себе Борис. Он хорошо понимал, что ве­дет себя недостойно,

но

ничего с собой поделать не мог. Тамара ни разу ни в чем его не упрекнула. Но Борис ви­дел, как она страдает от егo подчас неожиданной для нее замкнутости. Бориса захлестывало чувство раскаяния, он становился особо внимательным, старался предупредить все ее желания. Тамара, настораживаясь, искала в его поступках нарочитость. И от всего этого Борис уставал до изнеможения.

Именно в это время у него особенно не ладилось с пе­реводом. Начинался ералаш в сложносочиненных и сложно­подчиненных предложениях. Они вообще становились неуп­равляемыми, и потому текст перевода превращался в бессмыслицу. На одну страницу приходилось затрачивать почти по неделе.