Однажды Федора Николаевича нашли плачущим около станка. И сам плач-то был странным: рыдал человек — а ни одной слезники. Вызвали врача. Зыкова отправили в больницу. В психоневрологическом отделении Федор Нико­лаевич провалялся больше месяца.

После его возвращения на завод Зыков уже работал снабженцем. Полтора года в новой хлопотливой должности пролетели незаметно, он более или менее успокоился, раз­добрел. Но, увы, не надолго. Уже на третий год его стала одолевать тоска. Зыкову спился токарный станок, а руки (ох эти руки!) отчетливо ощущали… тепло обработанной детали. Это было каким-то наваждением.

И вот в такой грустный период его жизни пришло пись­мо из Улагина от родного брата с просьбой устроить пле­мянника на работу. Правда, Павел стал слесарем и, судя по письму, неплохим, но из слесаря сделать хорошего то­каря не такая уж сложная задача, тем более что токарному делу он учился.

Спасительным было письмо для Федора Николаевича, он загорелся и с нетерпением ждал племянника. Но тот не очень-то торопился, да к тому же приехал не один, а с дерзким на язык однокашником, испорченным комсомоль­ским нахальством. Правда, от этого Дроздова он скоро из­бавился… А племянника устроил на свой завод. Павел начал работать в механическом цехе. Федор Николаевич упросил отдел кадров разрешить ему заниматься с парнем. Зыкову-старшему пошли навстречу.

Племянник оказался учеником старательным: и хватка обнаружилась, и сообразительность. Будто родился тока­рем. Федор Николаевич не скупился на секреты. Так уж было издавна заведено — притаивали их друг от друга. Но тут он вдруг отмяк и выкладывал все, что знал. Откро­венно проявлять свою радость Федор Николаевич опасался – только кряхтел удовлетворенно, глядя, как быстро усваивал парень его науку. Не было у него детей, потому и захотелось на старости лет иметь кого-то рядом. А к Павлу, к этому хитроватому и себе на уме парню, он привязался всей душой.

И все-таки, не выдержав, Федор Николаевич как-то сказал:

— Далеко пойдешь, сынок, если и дальше будешь вот

так же выхватывать из-под рук… Я годы… многие годы корпел над станком. А ты за месяц-другой вон куда шаганул.

Пашку распирало от гордости — приятно, черт возьми, |когда тебя хвалят. И он удваивал старание, внимательно следил за руками дяди и чувствовал — как еще далеко ему до дядиного мастерства. В такие минуты где-то в глубине души, как натянутая струна, звенела тревога: а не ошибся ли он, став токарем? Все-таки уже неплохой разряд имел и год работал слесарем. Куда как легче было бы ему сейчас, работай он слесарем. Борис-то наверняка слесарит, хотя и токарь он слава богу. У него талант по этой части. За что бы ни взялся, получается наверняка. На что Павлу требуется месяц, Дрозд в два-три дня одолеет. По­тому и ненавидел его Пашка иногда, понимал, что Дрозд — талант, а простить не мог. Но теперь-то он сможет утереть нос Борьке. Таких профессиональных секретов, какие есть у его дяди, днем с огнем не сыщешь. И все они будут у пего в кармане. Вот тогда и померяемся силами, уважаемый Борис Дроздов!

«Интересно, где же он сейчас обитает? Как сложилась I его судьба?» — приходило иногда в Пашкину голову. До сих пор не мог он забыть скандала, устроенного теткой после их возвращения из отдела найма биржи. Он и тетке повторил ту же фразу прямо с порога радостным тоном: «На токар­ный!» А тетка строго спросила: где Борис и кем его взяли на завод?

Федор Николаевич буркнул: «Не обязан». Тетка испу­ганно ойкнула, и тут же лицо дяди посерело, глаза забе­гали, будто что-то искали на полу.

— Вы это что затеяли, паршивцы? — тетка уперла могучие свои кулаки в бедра и повернулась к Пашке.— По­чему не заступился за дружка своего? А ну отвечай, когда спрашивают!

Она взяла за плечи племянника, потрясла его и поставила лицом к себе, как это делала всегда, когда на нее находил «стих». Силой физической Анна Силантьевна об-

ладала далеко не женской, в голодные годы однажды взва­лила мешок картошки на плечо, а своего Федора, слегшего от голода, заставила обнять себя сзади за шею и тащила оба груза почти семь верст. Потом, правда, рухнула, как подкошенная, и часа три лежала, надрывно, с хрипом и стоном, дыша. Но потом встала, сбросила с себя одежду, облилась над корытом водой из-под крана и, как ни в чем не бывало, начала готовить ужин…

—  Я что-то не слышу, что родной мой племянничек со­бирается мне отвечать… Или я не разбираю, что он говорит? Или мне уши заложило, а?

Анна Силантьевна легонько оттолкнула от себя Павла, обернулась к мужу, и опять ее кулаки уперлись в бока.

—  Старая ты колода! Я тебе что наказывала, когда обоих встретила, а?

—  Но-но! — как-то пискляво отозвался Федор Никола­евич.— Тоже мне, хозяйка гор да морей.

Лицо тетки побагровело. Она шагнула к мужу и, как только что племянника, рывком подняла его со стула и круто развернула к себе лицом.

—  Сквалыга ты, сквалыга! Кто вас только породил с родным братцем? Навоз из-под себя ели бы, три шкуры с других стали бы сдирать, будь на то ваша воля. И как это я живу с тобой, диву даюсь. Сколько раз порывалась уйти, да все чего-то жду. А дождусь ли, один бог или черт знает.

Павел онемел от такого неожиданного оборота дела. Он знал, что тетка у него шумноватая, когда-то, не стесня­ясь, что находится в их доме, в гостях, отшлепала его за озорство па глазах у родителей. Но чтобы с мужем так разговаривать и родного его отца так поносить… Да кто ж тут хозяин? Попробуй мать хотя бы одно слово сказать отцу против, он в бараний рог ее скрутит. А в доме дяди гроза, выходит, не муж, а жена?

—  Мой дом, между прочим, не постоялый двор…

— Дом не твой, а мой, если на то пошло. Ты забыл, ка­ким я тебя сюда привела? А ну-ка вспомни, милок разлю­безный!..

Опять у Федора Николаевича забегали глаза. Лицо его все больше серело. Крылья носа начали раздуваться и ста­ли какими-то свинцово-сизыми. Павел ожидал, что он ударит тетку, сшибет ее с ног — тоже ведь силы не зани­мать. А случилось иное. Плечи дяди обмякли, руки повисли. На него было жалко смотреть. Он отвернулся от жены.

—   То-то и оно, соколик мой ясный,— она снова повер­нула к себе мужа и уже не выпускала из рук.— И вот что я

тебе скажу… Ты найдешь того парня и приведешь его сюда.

У нас места хватит, не казенный дом, не купеческий, а ра­бочий. Забыл, поди, какую бумагу получил? Теперь лицо Федора Николаевича побелело. В отчаянии он только развел руками: «Где ж его теперь сыщешь?»

—       Как выгнал, так и найди.

Круто развернувшись, она хотела выйти, но вдруг задер­жалась.

—       И ты, чертов сын!.. Чует мое сердце… недалеко от сквалыги-папеньки ушел. Как яблоко от яблони… Да разве бы я подругу свою… друга единственного в таком городище-

море бросила бы? Ведь у парня никовошеньки! — Анна Силантьевна в негодовании отвернулась, но туг же скорбна добавила: — Мерзавец ты, малолетка… Ты должен бы плю­нуть на этот сволочной дом и уйти вместе со своим другом. Почему ты этого не сделал?