Византия в принципе избегала эллинизирования прозелитов. Она не заставляла их учить чужой язык. [38] Этот благородный подход, который можно назвать «кирилло–мефодиевским», существенно влиял на то, как в славянских странах, и особенно на Руси, воспринималось и понималось христианское учение, доступное в основном в переводах, а не в греческом оригинале. Как мы видели выше, после крещения Русь вошла в политическую и церковную структуру, основанную на христианском и римском универсализме. Но в культурном отношении ее приобщение к византийской цивилизации было ограничено языковым барьером, так что творческое развитие в этой области в значительной степени могло опереться только на собственные таланты, способные использовать местные ресурсы. Такие таланты явились довольно рано (например, Илларион Киевский), но независимое творчество в сугубо интеллектуальных областях началось лишь через несколько веков. Даже в XIV веке, когда количество переводов с греческого резко возросло и русские стали достойными учениками Византии в религиозном искусстве, православной мистике, агиографии, в сферах личной и социальной этики, спекулятивные богословские и философские достижения византийского христианского эллинизма воспринимались ими очень пассивно и в незначительном объеме.

3. Православная вера

Проникновение православного христианства из Византии на Русь никогда еще не исследовалось с учетом всех многообразных сторон этого явления. Помимо классических историй России и русской церкви (Макария, Голубинского, Карташева), чисто религиозной стороне этой проблемы посвящены два капитальных труда: «Пути русского богословия» Г. Флоровского (Париж, 1937) и «Русское религиозное мышление» Г. П. Федотова (The Russian Religions Mind, Cambridge Mass., 1946–1966). Оба автора указывают на контраст между Византией и Русью, но подходят к вопросу совершенно противоположным образом. Флоровский пишет о богословии и богословах. Лишь немногие из русских религиозных писателей, сочинения которых с большой эрудицией разбирает автор, достигают интеллектуального уровня патристики, принятого им за образец. Фактически книга Флоровского написана, чтобы показать, что в России до XIX века вообще не было богословов и что средневековая русская религиозная литература в лучшем случае была бледным подражанием византийским образцам, а в худшем — некритическим копированием еретических западных. Автор избегает обсуждения других форм религиозного опыта, кроме чистого богословия, например, искусства, литургии и мистики. Федотов, напротив, мало говорит о доктринах и догматах. Он считает, что византийское христианство было «монофизитским» (т. е. забыло о человеческой природе Христа), «эллинизированным» («Евангелие стало книгой мистерий, … источником богословских спекуляций») и «ориентализированным» (утвеждающим «рабскую этику в ущерб христианской человечности»); более правильное, «христианское» восприятие Христа — в Его страданиях, в умалении до человеческого образа («кенозисе») — он видит в «русском» православии.

Нам кажется, что решить эту проблему правильно вообще невозможно на основании предвзятых схем и противопоставлений. Православное христианство в Византийской империи было сложным и разнообразным явлением. Для недавно пришедших к христианству русских его высшие интеллектуальные аспекты были, естественно, недоступны, но русские быстро стали хорошими учениками в тех областях, которые требовали интуитивного постижения красоты и истины. Уже в XI веке преп. Антоний Печерский воспринял традиции афонского монашества, а преп. Феодосии Печерский ввел на Руси монастырский устав преп. Феодора Студита. Русские были сразу захвачены красотой византийского богослужения и вскоре усвоили искусство мозаики, фрески, книжной миниатюры. На Русь приглашали лучших греческих художников, и их русские ученики вскоре сравнялись с учителями. А поскольку в восточном христианстве иконопочитание и иконопись связаны с богословием воплощения, то успешное освоение византийского искусства имело не только эстетическое значение: оно учило содержанию веры. В языке богослужения и искусства, всеобъемлющем содержании таинств и обрядов (освящение воды, урожая, плодов, домов, кораблей), в утверждении, что всяк живущий может достичь Царствия Небесного, православная вера Византии была достаточно доступной и гибкой, чтобы стать «культурой», в равной степени понятной для простых и образованных русских людей.

Вот почему, когда мы говорим об историческом процессе усвоения «варварским» народом, почти не имеющим собственной письменности, изысканнейшей, утонченнейшей многовековой традиции христианства, следует, возможно, подчеркивать не неизбежные упущения, а связь между Византией и Русью. Особенно это видно на примере агиографии. Следует, безусловно, согласиться с Г. П. Федотовым в том, что усиленное почитание на Руси святых Бориса и Глеба — сыновей св. Владимира, убитых их братом Святополком, — как символа христианской человечности и непротивления злу, помогает понять особенности раннего христианства Киевской Руси. Но разве почитание мучеников не было заимствовано у Византии, ведь оно занимало центральное место в Октоихе, Минеях и Синаксариях? И святость русских монахов представляет духовность, в общем тождественную духовности греческих или сирийских подвижников. Кроме того, уже Илларион Киевский изображал князя Владимира вторым Константином, а святые князья (некоторые из них были замучены татарами) имели прообразами хорошо известных греческих святых воинов. Между «греческим» и «русским» православием были легкие отличия в акцентировке и стиле, но если принять во внимание глубинное тождество подхода и интуиции, остававшееся неизменным несмотря на огромную историческую и культурную дистанцию между двумя народами, то эти различия нельзя не признать ничтожными. В течение средних веков православная вера служила связующим звеном между Русью и Византией.

Если в русском православии и есть черта, которую можно противопоставить византийскому восприятию христианства, то это глубокая озабоченность русских сохранением буквы традиции, полученной от «греков». В XVI и XVII веках, когда в Москве решали вопрос «правильности» тех или иных книг, указанная озабоченность вызвала церковный кризис. Проблема эта возникает у самых истоков русского христианства, ведь огромное количество сложнейшего письменного материала, созданного веками культурного творчества, было переведено и предложено русским как единственный источник религиозного знания. Русские христиане, конечно, предоставленные самим себе в усвоении и критике этого материала, не могли вполне понять ямбы византийских канонов двунадесятых праздников, юридические ухищрения византийских законников или тринитарные и христологические нюансы песнопений утрени в Октоих [39]. Некоторые наиболее трудные тексты так и остались непонятными в славянском переводе, и, естественно, поэтическое совершенство некоторых песнопений было утрачено, несмотря на исключительные внутренние потенции славянского языка и многие поистине гениальные места переводов. В России всегда была явная подсознательная убежденность в том, что христианство — «импортировано» от греков. Из–за этой уверенности русские церковные деятели, особенно в период Московской Руси, старались буквально следовать греческим книгам, содержание которых подчас оставалось загадочным и в то же время служило единственным твердым критерием чистоты православия, полученного в Византии. Любое отклонение мыслью и словом от этого письменного сокровища расценивалось как потенциальная ересь.

Верность византийскому христианскому наследию была решающим фактором в отношениях Руси с западным христианством. Есть основания думать, что с момента крещения киевская церковь в отношениях с Римом и германским христианством во всем следовала за Константинополем. Некоторые историки предполагали существование независимых контактов между митрополитом Киевским и Римом. [40] Другие, напротив, считали, что управление церковью греками вызвало ожесточенную антилатинскую кампанию, навсегда исключившую возможность прозападной ориентации Руси. [41] Все это могло бы выглядеть убедительно лишь при одном допущении — которое до недавнего времени делалось всеми историками, — что инцидент 1054 года между Михаилом Керулларием, патриархом Константинопольским, и легатами папы Льва IX следует рассматривать как решительный и окончательный разрыв между римской и византийской церквами. Если бы это было так, то упоминание некоторых западных святых в русских молитвенниках и календарях или торжественное празднование русской церковью перенесения мощей св. Николая из Мир Ликийских в Бари (1087 г.) [42] следовало бы расценивать как измену русских Константинополю и как факт независимых сношений с латинской церковью. Однако на самом деле события 1054 года считали в Константинополе всего лишь инцидентом в отношениях между патриархатами, и никаких формальных канонических прещений против папства или латинской церкви в целом не последовало. [43] Контакты между Русью и западом шли параллельно таким же и даже более многочисленным контактам Константинополя. Греческое духовенство этим контактам русских не препятствовало. Действительно, обмен посланиями (в основном, полемическими) между антипапой Климентом III (1080–1100 гг.) и митрополитом Киевским Иоанном II (из греков) осуществлялся через посредство Феодора, «грека из числа приближенных митрополита», который также «привез из Рима от папы много мощей святых». [44] Поэтому и не сохранилось никаких следов того, что греческое духовенство якобы насаждало в России антилатинские настроения. Следует, скорее, сказать, что русская митрополия, т. е. греческие иерархи и русская паства, наряду с другими епархиями Константинопольского патриархата, участвовала в медленном процессе отчужденья между церквами, развивавшемся в XI и XII веках. [45] Мы видим, что в течение этого периода греческие и латинские полемисты обсуждали в основном обрядовые и уставные вопросы, не углубляясь (как то было во времена Фотия) в главную тринитарную проблему «филиокве»; тем самым полемика становилась понятнее для русских. Характерно, что в рассказе «Начальной летописи» о крещении Владимира главная «ересь» латинян полагается в употреблении опресноков, недостаточном почтении к святым иконам и в других обрядовых несоответствиях. [46] В тех византийских антилатинских сочинениях, которые проникли в Россию, на первом месте стояли также обрядовые вопросы. [47] И в этом отношении, как и в других, русские были верными учениками греков, отбирая те элементы в греческой богословской литературе, которые были понятнее им и ближе к практическим нуждам молодой русской церкви.