До центра Москвы доехали минут за 30 — 40. Генерал принял делегацию в своем кабинете. Поинтересовался, как долетели, как расположились, нет ли просьб или пожеланий. Затем Ф.Ф. Кузнецов перешел к основному вопросу, ради которого венгерская делегация прибыла в Москву.

«Советское командование, — начал генерал, — поручило мне вести переговоры с венгерской стороной о заключении перемирия». Он представился как второй заместитель начальника Генерального штаба. «Я полагаю, — сказал он, — в Будапеште хорошо известно, что союзники по антигитлеровской коалиции договорились, что любые переговоры с Германией и ее союзниками возможны только на основе безоговорочной капитуляции. Этот принцип, как вы понимаете, выработан союзниками коллективно и не подлежит обсуждению. Наши союзники уже уведомлены о прибытии делегации. Однако заключение перемирия предполагает согласование целого ряда чисто военных вопросов, и мы могли бы, не теряя времени, приступить к работе. Надо полагать, — спросил Ф.Ф. Кузнецов, — делегация имеет полномочия на ведение переговоров и подписание соответствующего соглашения?»

На лице генерал-полковника Фараго выступили багровые пятна. Он и Сент-Иваньи обменялись выразительными взглядами. Граф Телеки, который вел протокольную запись встречи, казалось, был погружен в свою работу и только еще ниже опустил голову.

После непродолжительной паузы Фараго объяснил, что делегация по соображениям конспирации не взяла с собой письменных полномочий, но у нее имеется личное послание регента Хорти маршалу Сталину, которое делегации поручено передать лично Сталину или Молотову. «Этот документ, — продолжил генерал Фараго, — свидетельство того, что делегация носит официальный характер и ей доверено вести переговоры с представителями стран антигитлеровской коалиции». Сент-Иваньи воспользовался небольшой паузой и добавил, что венгерское руководство, направляя делегацию в Москву, учитывало позицию советской стороны, изложенную в письме подполковника Макарова, которое было адресовано адмиралу Хорти.

Генерал-полковник Кузнецов попросил уточнить, о каком письме идет речь. Узнав, что письмо якобы было получено от командования партизанской бригады, генерал поручил полковнику Иванову, который вел запись беседы, срочно разобраться со штабом партизанского движения, о каком письме идет речь.

Фараго и Сент-Иваньи были явно смущены. Оказалось, что делегация не имеет с собой ни упомянутого письма, ни его копии, имелись только выписки.

Сент-Иваньи поспешил перевести разговор на другую тему. Он сказал, что среди пленных, находящихся в Венгрии, имеется некто Мкртчан, который показал на допросе, что он якобы участвовал в бомбардировке города Кашша (Кошице). Сент-Иваньи спросил, нельзя ли уточнить, проходит ли по кадровым спискам советских военнослужащих офицер с такой фамилией. Кузнецов ответил, что проверить можно, но для этого нужно знать как минимум имя, отчество, место и год рождения офицера. «Судя по фамилии, это армянин. Армянская диаспора разбросана по всему миру. Важно уточнить, гражданином какой страны он является. Когда он бомбил Кошице? Ведь общеизвестно, — подчеркнул Кузнецов, — что бомбардировка города Кошице (Кашша) в 1941 г. была немецкой провокацией, чтобы втянуть Венгрию в войну. Может быть, речь идет о действиях авиации в настоящее время?» Венгерскому дипломату нечего было ответить.

Генерал Фараго спросил, как советская сторона представляет себе реализацию перемирия. Ф.Ф. Кузнецов ответил, что советская сторона и союзники рассчитывают, что Венгрия по примеру Румынии объявит войну Германии и примет участие в боевых действиях против немецких войск.

Сент-Иваньи заметил, что Венгрии больше импонирует финский вариант. Это дало бы возможность не допустить развертывания военных действий на территории Венгрии и избежать напрасных потерь с обеих сторон. Генерал-полковник Кузнецов усмехнулся и сказал, что для этого как минимум необходимо, чтобы немцы согласились на повторение такого варианта. Но, если быть реалистами, то нужно исходить из того, что немецкое командование постарается сделать все от него зависящее, чтобы не допустить выхода Венгрии из войны. Перед тем как закончить беседу, Кузнецов спросил, есть ли у членов делегации вопросы к нему. Сент-Иваньи обратился с просьбой прислать в Москву из Бухареста секретаря венгерского посольства в Румынии Ишт-вана Тарнаи, который вошел бы в состав делегации в качестве технического секретаря. Кузнецов обещал выяснить, возможно ли это сделать.

Генерал Фараго, в свою очередь, просил предоставить делегации возможность передавать в Будапешт шифротелеграммы средствами советской радиосвязи. Ф.Ф. Кузнецов обещал, что на следующей встрече даст ответ. Он поинтересовался, надежны ли шифры для переписки. Генерал Фараго сообщил, что разработкой шифров занимался крупный специалист в этой области генерал в отставке Покорни, он же будет лично осуществлять шифрование и дешифрование телеграмм для Хорти.

Гости в сопровождении капитана Левшни уехали в Серебряный Бор, а мне генерал приказал задержаться, чтобы доработать запись беседы. Генерал-полковник сел за письменный стол и стал собственноручно писать докладную записку начальнику Генерального штаба об итогах первой встречи с венгерской делегацией. Особая секретность документа требовала свести к минимуму круг лиц, посвященных в содержание переговоров, исключить машинистку, секретаря, делопроизводителей. Поэтому генерал сам взялся за техническую работу. Время от времени он спрашивал полковника Иванова, который протоколировал переговоры, как правильно пишется то или иное слово (генерал окончил лишь рабфак).

Позвонил генерал армии А.И. Антонов. Ф.Ф. Кузнецов доложил, что встреча прошла нормально, но, как выяснилось, делегация не имеет письменных полномочий.

Надо признать, что Ф.Ф. Кузнецов, показавшийся мне поначалу мужиковатым, блестяще провел встречу с делегацией, в состав которой входили изощренный дипломат Сент-Иваньи, опытный разведчик генерал Фараго и представитель старинного аристократического рода — профессор граф Геза Телеки. Кузнецов корректно, но настойчиво проводил свою линию, не ущемляя достоинства собеседников. В течение всей беседы Кузнецов сохранял инициативу в своих руках.

2 октября утром генерал-полковник вызвал меня к себе и передал личные документы членов делегации для перевода. В это время раздался телефонный звонок. Генерал снял трубку «вертушки», встал, представился и продолжал стоять в течение всего разговора. «Будет исполнено, Вячеслав Михайлович», — сказал он и осторожно положил телефонную трубку на рычаг. Я понял, что Кузнецов говорил с Молотовым.

Генерал-полковник сказал, чтобы я перевел личные документы членов делегации и передал их сотруднику Наркоминдела Григорьеву.

Мы встретились с ним перед зданием НКИД, возле памятника Воровскому. У Григорьева было странное имя и отчество — Белорд Янович. Неожиданно для меня он заговорил со мной на чистейшем венгерском языке. Сомневаться не приходилось, венгерский — его родной язык. Я ответил по-венгерски, поняв, что он проверяет, насколько я владею языком, возможно, по просьбе генерала Кузнецова.

Разговаривая, мы прошли с ним по Кузнецкому Мосту, по Рождественке. Я узнал, что до войны Григорьев работал в нашем посольстве в Будапеште, и члены делегации ему хорошо известны. Характеризуя главу делегации, Григорьев сказал, что это опытный, умный офицер-разведчик старой школы. Неплохо знает русский язык, немногословен, обладает своеобразным чувством юмора. Не спешит высказывать свою точку зрения, хотя по обсуждаемым вопросам, как правило, имеет собственное мнение. Несмотря на то что Фараго возглавляет делегацию, следует ожидать, что активную роль в переговорах будет играть Сент-Иваньи. Это карьерный дипломат, имеющий прекрасное образование, большой опыт работы за границей и в центральном аппарате МИД Венгрии. Свободно владеет несколькими иностранными языками. Сент-Иваньи, добавил Григорьев, один из воспитанников бывшего премьера и министра иностранных дел Венгрии Пала Телеки, активный работник «тайной дипломатии», нацеленной на создание благоприятного климата для пересмотра постановлений Трианонского мирного договора. На мой вопрос о том, какую позицию мы занимаем в отношении Трансильвании, Григорьев уклончиво ответил, что Ленин считал Версальский договор несправедливым, грабительским. Это надо иметь в виду, когда речь идет о территориальных претензиях Венгрии.