Надо сказать, что в нашем доме занимал небольшую квартиру немецкий врач, человек малообщительный, но, судя по всему, интеллигентный и приветливый.

Папа как-то обратился к нему с просьбой выделить солдат для ремонта ограды, поврежденной немецким танком. Немец приказал подчиненным отремонтировать ограду.

Папа был доволен результатом работы и сказал, чтобы я угостила солдат бутербродами. Он даже поставил на стол бутылку крепкой венгерской палинки (фруктовой водки). Солдаты энергично работали челюстями и после нескольких рюмок крепкого напитка расслабились. Из их команды резко выделялся один солдат, бывший предметом постоянных насмешек своих товарищей. Он был рыжим, его белесые ресницы окаймляли красные от конъюктивита веки глаз. Ел он вяло, от палинки отказался вообще, с удовольствием пил только горячий кофе. Судя по поведению, он был городским жителем.

Я заметила, что рыжий солдат время от времени украдкой поглядывает в нашу гостиную. У моего отца это вызвало подозрение, и он напрямую спросил солдата, что его там интересует. Немец сконфуженно ответил, что обратил внимание на прекрасный рояль, очевидно “Стенвей”. Отец был поражен, что немец безошибочно определил фирму инструмента, и более спокойным тоном предложил солдату сесть за инструмент и поиграть, если у него есть такое желание. Немец вежливо поблагодарил отца, сказав, что, Бог даст, в другой раз он воспользуется этим разрешением. Подвыпившие солдаты подзадоривали его: “Брось кочевряжиться, покажи, на что ты способен. Будет ломаться, сыграй что-нибудь повеселее…” Но рыжий солдат решительно отказался играть.

Через несколько дней немец заявился к нам, объяснив, что воспользовался перерывом, чтобы поиграть на рояле, если разрешение отца остается в силе. Бросив на солдата недоверчивый взгляд, папа жестом пригласил его проходить. Солдат тщательно вытер ноги о коврик, снял шинель и прошел в гостиную. Он любовно погладил крышку рояля, долго потирал руки и грел их своим дыханием. Наконец его пальцы легли на клавиатуру. Он уверенно взял несколько аккордов и стал негромко наигрывать какую-то импровизацию. Не было сомнения, что за роялем сидит опытный музыкант. После разминки гость выдержал паузу и уверенно стал играть знакомую мне мелодию. Это была Баллада Шопена, которую часто играла мама. Но гость исполнял это произведение совсем в другой манере. С удивительной простотой и глубиной. И папа и я были поражены мастерством пианиста. В его игре совершенно отсутствовал показной артистизм. Наш рояль словно почувствовал талантливого музыканта и зазвучал совершенно по-другому.

Когда немец кончил играть, мы с отцом, не сговариваясь, принялись дружно аплодировать. Отец сказал, что искренне сожалеет, что его игру не услышала моя мама, уехавшая в соседний город, чтобы ухаживать за больной бабушкой. Для нас музыкант перестал быть немецким солдатом. Мы стали воспринимать его как незаурядного пианиста. Отец сказал ему, что он может в любое время приходить к нам и играть на рояле столько, сколько ему будет угодно. К сожалению, мы не расспросили немецкого пианиста, где он играл до войны, не узнали его фамилию и имя, рассчитывая, что он еще будет заходить к нам. Но события помешали этому.

На следующий день я проснулась от лязга гусениц танков, от резких голосов. Из моего окна было видно, что немцы спешно эвакуируют госпиталь. Из барака напротив выскочили несколько солдат команды, которая ремонтировала ограду школы. Немцы на ходу застегивали шинели и вслед за фельдфебелем забирались в кузов грузовика. Последним из барака выбежал рыжий пианист. Он как-то неестественно держал руки в карманах штанов.

Уже потом я поняла, что его однокашники срезали с его брюк все пуговицы. Он неловко бежал к грузовику в расстегнутой шинели под улюлюканье всей команды. Но как только он приближался к грузовику, машина, под хохот сидящих в кузове солдат, отъезжала метров на 50 вперед. И так повторялось несколько раз, и каждый раз потеха начиналась снова. Из грузовика слышались насмешливые крики: “Давай, рыжий, быстрее, а то останешься здесь. Большевики упрячут тебя в Сибирь…”

Это издевательство продолжалось снова и снова. Музыкант что-то крикнул в ответ, и из грузовика послышалась отборная брань. Пианист бессильно остановился и крикнул вслед машине: “Пропадите вы пропадом! Скоро русские дадут вам сапогом под зад!” Из кузова автомашины послышался пистолетный выстрел. Музыкант пошатнулся и упал. Два дюжих солдата выпрыгнули из кузова автомашины и волоком потащили его к грузовику. Однако недалеко разорвалась мина и солдаты, бросив раненого, влезли в кузов уже тронувшегося грузовика. Проходившая санитарная автомашина остановилась и захватила раненого солдата….

На следующий день, — продолжала Эржи, — я была удивлена, услышав рано утром, что кто-то наигрывает на рояле нехитрую шаловливую мелодию, похожую на детскую считалку. Оказалось, что это был врач из квартиры третьего этажа. Он был в гражданском костюме и одним пальцем подбирал какую-то мелодию. Я уже потом, много позже, узнала, что песенка, которая напомнила мне считалку, был всем известный в России “Чижик-пыжик”.

Немецкий врач был в хорошем настроении. Он с небольшим чемоданом вышел из дома и больше не появлялся.

Я писала в организацию “Красный Крест”, пытаясь узнать судьбу раненого пианиста, но никаких сведений о нем не получила. Вот почему, услышав по радио “Балладу” Шопена, которую кто-то исполнял в той же манере, что и рыжий солдат, я надеялась узнать имя исполнителя».

В беседе с генералом Скрипкой я поинтересовался, не было ли среди наших разведчиков в северо-западной части Венгрии врача, работавшего в немецком госпитале. Иван Иванович не помнил такого разведчика, но не исключал, что это был чешский или словацкий разведчик.

«В сентябре 1944 г. командующий чехословацкой повстанческой армией генерал Голиан, — рассказал И.И. Скрипка, — зашел ко мне и предложил поехать вместе с ним встретить три американских бомбардировщика, о прибытии которых получено сообщение из Италии.

На одном из самолетов прибыли три человека в форме американских офицеров. Как выяснилось позже, двое из них были венгры, одетые для маскировки в американскую военную форму, а третий, кажется, был американцем. Два других самолета доставили какой-то груз.

Чехословацкие офицеры рассказали, что оба венгра переоделись в гражданские костюмы и от дальнейшей помощи отказались.

Как стало известно позднее, один из прибывших был венгерский священнослужитель, изучавший богословие в Ватикане, Дьюла Мадьяри. Его миссия была связана с тем, что связь между генералом Надаи, находившимся в Италии, и Будапештом прервалась. В Будапеште не могли расшифровать его телеграммы».

Много лет спустя венгерский журналист Петер Бокор разыскал профессора теологии Дьюлу Мадьяри в Ватикане. Мадьяри очень сдержанно говорил о своей миссии в Словакию и Венгрию. Он, в частности, рассказал, что прибыв на американском самолете в Словакию, изъял из контейнера, замаскированного под помазок для бритья, необходимую сумму денег, приобрел гражданский костюм и отправился в Венгрию. В Будапеште ему удалось связаться по телефону с начальником военной канцелярии регента и при встрече с ним передать полученные от Надаи документы, шифр, программу радиообмена и др. Главное, что сообщил Мадьяри, — рассчитывать на военную помощь англо-американцев бесполезно.

Венгерскому руководству стало ясно, что времени в резерве у него нет и необходимо срочно начать переговоры с Москвой. В Будапеште приступили к формированию двух делегаций для переброски через фронт к советскому командованию. Одна делегация была составлена из неофициальных лиц, представляющих демократические и патриотические организации. Она должна была выяснить, согласится ли советское правительство принять официальную венгерскую делегацию для ведения переговоров. Одновременно готовилась другая, официальная делегация для переговоров в Москве, в которую вошли авторитетные представители, облеченные особым доверием регента.